Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Убедившись, что он имеет дело исключительно с наемными служащими, назначенными на свои посты другими наемными служащими, генерал Бонапарт уже не сомневался в своем могуществе. Громкое звание трибуна обеспечивало своему владельцу жалованье в течение пяти лет; 104славная должность сенатора сохранялась за получившим ее счастливцем пожизненно; Бонапарт очень скоро понял, что одни пожелают приобрести те преимущества, которые другие захотят за собой сохранить. В государстве больше не осталось никого, кто получал бы какие-либо права непосредственно от народа. Своего рода обходной маневр, заключавшийся в том, что право назначать трибунов и законодателей было предоставлено Сенату, давал Бонапарту лишь еще большую уверенность в собственной власти. Все эти разные палаты, рождающиеся из одного и того же источника, подтверждали не что иное, как лицемерие деспотизма, рядящегося в разные одежды. Генерал Бонапарт приказывал, чтобы его собственную волю объявляли ему на разные голоса вечно мудрый Сенат, по заказу бурный Трибунат и поневоле молчаливый Законодательный корпус, и этот-то трехчастный хор и призван был изображать нацию, хотя единственным его корифеем был один и тот же властитель. Когда дело было сделано, первый консул наградил Сьейеса поместьем, с тем чтобы выставить философа падким до материальных благ и таким образом окончательно лишить его популярности. 105

С замечательной прозорливостью избрал Бонапарт двух консулов, которых новый закон поставил рядом с ним для сокрытия деспотического характера его правления. Один, Камбасерес, выучился повиновению еще в Конвенте. Юрист, обладающий обширными познаниями, он составлял беззаконные декреты мятежников так же спокойно и размеренно, как если бы речь шла о приведении в порядок самого справедливого и самого продуманного свода законов. Однажды он сказал мне: «Когда в Конвенте зашла речь об учреждении Революционного трибунала, я сразу понял, к каким гибельным последствиям это приведет, и тем не менее декрет был принят единогласно». А между тем он сам был членом Конвента и также голосовал за учреждение трибунала, однако в простодушии своем, всецело покоряясь владевшему им страху, даже не замечал этого противоречия; не думаю, чтобы он вообще считал возможным сопротивление силе. Бонапарт тотчас угадал в нем идеального претендента на роль своего официального соратника и реального орудия. 106В людях он всегда и без устали искал лишь одно: способности, а не характеры.

На втором из своих приспешников, Лебрене, он, говорят, остановил выбор, памятуя об одном посвящении, опубликованном тем еще при Старом порядке, и о постоянстве, с каким тот прислуживал канцлеру Мопу даже в пору его немилости. Познакомившись с Лебреном поближе, Бонапарт обнаружил обширный ум, обширные познания, честность в домашнем обиходе и при всем этом такое благоговейное почтение к обстоятельствам, что понял: этого человека он наверняка сумеет покорить своей воле, могущественнейшей из всех. 107Камбасерес служил посредником между Бонапартом и революционерами, Лебрен — между ним и роялистами, и оба, точно так же, как Талейран и Фуше, о которых я расскажу чуть позже, переводили одну и ту же весть, а именно узурпацию Бонапартом власти, на два разных языка: Лебрен сулил роялистам возвращение установлений при перемене лиц, а Камбасерес — республиканцам сохранение лиц при перемене установлений.

Таким образом, в политическую армию Бонапарта входили исключительно перебежчики, которых он вербовал в двух противоположных лагерях одновременно; одни жертвовали ему своими обязательствами по отношению к древней династии Бурбонов, другие — своей любовью к свободе. Как бы там ни было, независимой мысли в его царствование места не оставалось, ибо он мог быть королем интересов, но не убеждений; в силу особенностей своего положения и характера он истреблял все рыцарское, что еще существовало при королевской власти и при республике, ибо унижал разом и дворян, и граждан. Когда он завершил устройство своего государственного порядка, один великий человек, г-н Питт, произнес фразу из тех, какие остаются в веках; он сказал: «Это монархия, которой недостает всего двух вещей: законности и пределов». 108Он мог бы, пожалуй, добавить, что по-настоящему законна лишь та монархия, у которой есть пределы.

Резиденцией своей Бонапарт избрал Тюильри, и выбор этот был глубоко продуман. Прежде там жил король Франции; сами стены там хранили память о монархии и, можно сказать, помогали эту монархию восстановить. Я заняла место у одного из окон дворца, чтобы увидеть въезд Бонапарта в Тюильри в самом начале последнего года столетия. 109В ту пору он еще не окружал себя тем великолепием, к какому пристрастился позже, но приближенные его уже начинали выказывать готовность сделаться вначале царедворцами, а затем рабами, свидетельствовавшую о том, как глубоко они постигли душу Бонапарта. Когда его экипаж въехал во двор, слуги открыли дверцу и опустили подножку с такой силой, словно хотели показать, что сами вещи проявили бы неслыханную дерзость, замедли они хотя бы на минуту движение их повелителя. Сам он ни на кого не смотрел, никого не благодарил; можно было подумать, что он боится, как бы его не заподозрили в любви к почестям и власти. Он поднимался по лестнице, не останавливая взора ни на одной вещи, ни на одном живом существе особо; толпа следовала за ним по пятам. В выражении его лица было нечто неопределенное и равнодушное, причем, пряча истинные свои чувства, он выставлял на всеобщее обозрение то, чем любит хвастать всегда, — хладнокровную готовность встретить удары судьбы и презрение к роду человеческому.

Сочинители выпущенных в ту пору брошюр утверждали, что Бонапарт не желает быть ни Монком, ни Кромвелем, ни даже Цезарем 110по той причине, что все это роли уже избитые, как если бы в исторических событиях, словно в развязках трагедий, больше всего ценилось несходство с тем, что случалось видеть ранее. Впрочем, важно было не столько в самом деле убедить в этом французов, сколько подсказать тем, кто желал обмануться, фразу, которой они могли бы отвечать сомневающимся. С некоторых пор учение Макиавелли укоренилось во Франции так глубоко, что всякий француз кичится своей политической ловкостью. 111Можете раскрыть карты хоть всей нации: каждый будет гордиться доверием, оказанным ему одному. Когда Бонапарт вел переговоры с папой, один цирюльник сказал: «Лично я не верю ни во что, но народу нужна религия». Обманывают всех, но каждый думает, что он знает больше других, и гордится своей прозорливостью.

Бонапарт обращался к разным партиям с разными речами; их члены общались меж собой и не только не смущались его двуличием, но, напротив, прославляли его хитрость; радуясь, что разгадали его маневр, они находили удовольствие в том, чтобы, на дипломатический манер, притвориться, будто всему верят. Разумеется, двуличие это имело успех исключительно потому, что, презирая убеждения, Бонапарт уважал интересы. Ведя переговоры с вождями вандейской армии, он намекал им на возможность в один прекрасный день восстановить на престоле династию Бурбонов. 112Однако в то же самое время он осыпал несомнительными милостями священника Бернье, который извлекал выгоду из католического и роялистского фанатизма, нимало не разделяя этих верований. 113Можно было подумать, будто, проводя долгие часы в прихожей министра полиции Фуше, 114этот вандейский священник стремился опорочить саму религию, в чем он и преуспел бы, будь религия зависима от своих служителей. Так первый консул день за днем последовательно истреблял все репутации, покрывал позором одно за другим все имена, чтобы во Франции не осталось более ни одного независимого человека и чтобы французы, теряя уважение общества, ощущали еще более сильную нужду в милостях Бонапарта.