Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

В соответствии с той же системой он возвращал или отбирал состояния. Когда Бонапарта провозгласили первым консулом, половина тех, кто владел землей до Революции, еще значилась в списке эмигрантов, те же, кто приобрел национальные имущества, составляли группу ничуть не менее значительную и притом опасались возвращения прежних владельцев, чьи поместья они купили. Бонапарт вечно находился между людьми, преследовавшими противоположные интересы, однако ему и в голову не приходило разрешить дело по справедливости, иначе говоря, принять закон, который раз и навсегда определил бы отношения старых прав с новыми интересами. Одному он поместье возвращал, другому в возвращении отказывал. 115Постановления о лесах 116и о государственных долговых обязательствах 117дало ему власть едва ли не над всеми состояниями. Порой он возвращал имение отца сыну, собственность старшего брата — младшему смотря по тому, кем из них он был больше доволен, и этот безграничный произвол, ставивший существование всех в зависимость от воли одного, с каждым днем все больше укреплял его могущество. В любой стране, включая даже Турцию, мы находим религию, привилегированные сословия и по крайней мере один разряд людей, которые, живя в безвестности, мирно наслаждаются своей участью; однако ужасная Французская революция, разрушив все, что было, и не создав ничего взамен, обездолила не только людей, которые стояли близко к власти или мечтали о ней (как это происходит в государствах деспотических), но и людей самых незначительных: их имена также значились в списке эмигрантов. Бедные и богатые, безвестные и знаменитые, женщины, дети, старики, священники, солдаты — все чего-то просили у нового правительства и это что-то называлось жизнью, ибо никто не мог позволить себе сказать: «Я откажусь от милости деспота». Тому, на кого обрушивалась немилость нового правительства, приходилось смириться с мыслью, что он больше никогда не увидит родину, никогда не вернет себе ни кусочка утраченной земли: ведь правительство это присвоило себе право вершить судьбами едва ли не всех жителей Франции. Зная, как обстояли дела, можно, по моему мнению, многое простить французской нации, но нельзя не почувствовать, как велика вина тех государственных мужей, которые ради сохранения собственных должностей вверили судьбу всех своих соотечественников первому консулу. Я от всей души сочувствую страдальцам, которых на малодушные поступки толкает несчастье. Разве все те, кто гордится собственной непреклонностью, могут поручиться, что устояли бы, будь гонения более жестокими? Но подлость, совершаемая ради доходного места, подлость, состоящая в торговле счастьем людей и свободой отечества, — вот позор, который невозможно смыть ничем.

Члены Трибуната, само название которого звучало как нестареющая шутка, 118казалось, спешили как можно скорее предать все права народа. Они ничего не предпринимали самостоятельно, они отказывались рассматривать прошения. Если 4 августа 1789 года французское дворянство бросило к ногам общественного мнения одну за другой все свои привилегии, 119то теперь так называемые представители нации, которая, однако, вовсе их не выбирала, 120с тем же пылом ударились в противоположную крайность: всякого, кто осмеливался толковать об установлениях, способных послужить защитой от единодержавия, именовали якобинцем, и это слово сделалось такой же бранной кличкой, как некогда слово «аристократ».

Простое постановление Государственного совета внезапно уменьшило число газет, которых во Франции прежде выходило великое множество, до четырнадцати названий, и наступила ужасная эпоха, когда всю власть над умами присвоили себе несколько листков, твердящих каждый день одно и то же и не позволяющих себе ни в чем ни малейших разногласий. 121Думать, что книгопечатание защищает свободу, можно было до тех пор, пока его не поставило себе на службу правление деспотическое. Однако мы знаем, что регулярные войска сделали для охраны европейской независимости куда меньше, нежели ополченцы; сходным образом книгопечатание приносит много вреда там, где пресса превращается в деспота, а вся армия журналистов состоит из наемников, купленных правительством. До изобретения книгопечатания новости переходили из уст в уста, а мнение о случившемся каждый составлял самостоятельно, исходя из фактов, однако когда естественную человеческую любознательность облагают налогом обмана, когда рассказы о любых событиях уснащают софизмами, когда тирания, по природе своей молчаливая, делается болтливой и принимается разом вводить в заблуждение ум и бесчестить душу, тогда самые порочные доктрины становятся всеобщим достоянием и это окончательно развращает нацию.

Первый консул самолично диктовал и диктует до сих пор статьи для правительственной газеты «Монитёр». 122Из-за пробелов в образовании он не смог бы писать сам ни по-французски, ни на любом другом языке. Впрочем, хотя он не знает ни орфографии, ни грамматики, у него есть стиль. В каждой фразе видна, если можно так выразиться, сильная рука. 123Необходимость сочинять статьи раздражает его; судя по всему, он полагает, будто стремиться в чем-то убедить окружающих — значит обходиться с ними чересчур предупредительно. Он охотно прибегает к брани, причем брани простонародной, даже в тех случаях, когда — как в армейских бюллетенях — ему бы следовало сохранять достоинство, подобающее особе всемогущей. От прежних сношений с якобинцами у него сохранилась манера говорить, свойственная простолюдинам. Его можно назвать воплощенной Революцией, причем Революцией безжалостной и развращенной разом и, разумеется, не той, о какой мечтали и какую задумали люди из высшего общества. Рёдерер, человек большого ума, который, вне всякого сомнения, последние двенадцать лет говорит не то, что думает, восхваляет журналистский талант Бонапарта и уверяет императора, что весьма этим талантом дорожит. 124Чувствуя, что во Франции того, кого хочешь погубить, необходимо истреблять иронией, 125Бонапарт научился владеть этим оружием, и, как бы неуклюжи ни были его действия, он способен причинить очень много зла. Ибо когда жертве запрещено отвечать, любой удар попадает в цель. Добиться значительных результатов можно, лишь угадав главную мысль своего века; изучите историю всех людей, переменивших облик мира, и вы увидите, что в большинстве своем они всего лишь поставили себе на службу главенствующее в их время направление умов. Скверная философия конца XVIII столетия издевалась над всем, что может быть святого для души. 126Бонапарт привел эту философию в действие. Бонапарт знает, что сила, до тех пор пока она остается силой, никогда не бывает смешной. Поэтому он обрушивает насмешки на все, что восстает против власти: на убеждения, талант, религию, нравственность. «Ваша совесть — дура, — сказал он г-ну де Брою, епископу Фландрскому, который не желал повиноваться его воле. 127— Разве вы не знаете, что Господь царит на небесах, а здесь, на земле, всем распоряжаюсь я?» Все его учение сводится к одному: «Позор побежденным!» 128— и это ужасно; измени ему удача, он, полагаю, презирал бы сам себя.