Беньямино Джильи - Воспоминания

Слезы душили меня. «Только не сейчас! Не сейчас! — хотелось закричать мне. — Ты не можешь умереть сейчас, папа!»

У отца была очень тяжелая жизнь, и я столько сделал уже для нашего будущего, чтобы обеспечить ему спокойную, хорошую старость. Я не был неблагодарным сыном... Мне нестерпимо хотелось сесть на первый же пароход, вернуться в Италию и броситься в объятия матушки. Я страдал при мысли, что не могу пойти в наш собор в Реканати, где теперь горели свечи у гроба моего отца. Я отдал бы все, что у меня было, чтобы только стоять сейчас рядом с органом маэстро Лаццарини и петь «Ингемиско» из Реквиема Верди. Что я тут делаю, в этом чужом городе? Зачем я тут?..

Но вернуться, конечно, было невозможно: я уже выбрал в жизни свою дорогу, был связан контрактом и должен соблюдать его условия. Сегодня мне снова надо выходить на сцену и петь еще в трех актах. С болью в сердце вспомнил я другое представление «Мефистофеля», которое состоялось почти ровно пять лет назад — тогда родилась моя дочурка Рина. Из всех опер, в которых я пел, именно эта опера, говорящая о превратностях человеческой судьбы, так связывалась с рождением и смертью моих близких, так вошла в мою собственную жизнь. Любой лавочник или служащий

по общепринятым законам освобождается на день или два от работы, если кого-то не стало в его семье. Но для актеров, музыкантов, певцов существует другой закон: спектакль должен продолжаться. Мне потребовалось, немалое усилие воли, чтобы заставить себя спустя несколько минут после того, как я узнал о смерти отца, снова выйти на сцену. Я никогда не подумал бы раньше, что у меня хватит на это сил. Может показаться странным, но пение немного уте­шило меня. В IV акте Фауст становится стариком с се­дыми волосами и длинной посеребренной бородой. И тут-то я просто не мог не перевоплотиться в своего героя. Но когда я пел арию «Вот я и у предела, с жизнью покончен счет...», я почувствовал, что меня охватывает необычайное ощущение покоя и кротости. Мне казалось, будто дух отца вошел в меня и загово­рил во мне моим голосом.

Карузо продолжал бороться со смертью. Очень тяжело было нам, когда он, сознавая, что ему остается уже недолго жить, пригласил к себе — это было 26 февраля — всех своих коллег по театру, чтобы сказать прощальное слово. Мы стояли у его кровати, тщетно пы­таясь казаться бодрыми, веселыми, но многие из его старых друзей — Лукреция Бори, Роза Понселле, Скотти, де Лука, Дидур, Ротиер, Паскуале Амато — не в си­лах были сдержать слезы. Я знал его, конечно, совсем мало. Но и раньше после каждой из наших не­многих встреч, и теперь, когда я видел, как он превозмогает страдания, я чувствовал себя обогащенным благородным пылом его необычайно богатой личности. В нем все было необыкновенно — не только голос.

Гатти-Казацца рассчитывал, что Карузо будет петь в конце сезона вместе с Джузеппе де Лука и Розой Понселле в опере Джордано «Андре Шенье». Но так как становилось ясно, что Карузо не сможет петь, а репертуар театра, будучи однажды объявленным, уже никогда не менялся, Гатти-Казацца предложил мне подготовить партию, которую должен был петь Карузо.

Я давно уже ждал случая спеть в «Андре Шенье», еще с тех пор, как подружился с Джордано в гости­нице «Спатц» в Милане, хотя не думал, конечно, что партия французского революционера Шенье станет одной из моих любимых.

У меня никогда не было времени или, если гово­рить откровенно, особой склонности заниматься историей, и французская революция для меня — это одно лишь название. Теперь же, чтобы понять, как следует образ Шенье, и суметь перевоплотиться в своего героя, я с энтузиазмом, несомненно несколько наивным, набросился на книги. В основе оперы лежит исторический факт. Французский поэт Андре Шенье, несмотря на свою приверженность к революции, был гильотини­рован за три дня до конца террора. С этим фактом либреттист Луиджи Иллика увязал вымышленную исто­рию молодой аристократки Маддалены, в которую тайно влюблен Джеральд, слуга ее матери, ставший затем вождем революции. Но Маддалена любит поэта Шенье. Его арестовывают. Маддалена, сначала тщетно пытавшаяся спасти его, добровольно занимает место одной осужденной на смерть заключенной, чтобы уме­реть вместе с любимым. Взявшись за руки, они вместе, под занавес, идут на гильотину.

Хотя сюжет оперы довольно надуманный, Джордано сделал все что мог, чтобы правдиво передать атмос­феру того времени. Для этого он даже включил в партитуру «Са ира», «Карманьолу» и «Марсельезу» [28] Песни французской революции 1789—1793 гг. . Дра­матически взволнованная, эмоциональная музыка очень увлекает, так же, как и тема, повествующая о благородстве любящих сердец. С самого начала, в большой «Импровизации» в I акте («Однажды глядел с восторгом на небеса я...»), я чувствовал необычайный при­лив вдохновения. А у Клаудии Муцио, которая пела со мной на премьере 7 марта 1921 года, слезы текли по щекам, когда она вышла после спектакля на сцену, чтобы поблагодарить зрителей за аплоди­сменты.

Первое же представление оперы было встречено так восторженно, будто «Андре Шенье» — открытие. А ведь прошло двадцать пять лет с тех пор, как опера впервые была поставлена в «Ла Скала» в Милане — 29 марта 1896 года. И даже в Нью-Норке ее уже ставили трижды: в «Метрополитен» в 1891 году, в «Манхэттэн-опера-хауз», и, наконец, осенью 1916 года ее поставила «Нациоиаль-компани» в Бостонском театре «Лексингтон». Ни разу, кажется, опера не вызывала особого интереса. Мне говорили, что в Нью-Йорке оперу отчасти возродил я.

Действительно, я буквально перевоплотился в своего героя — Андре Шенье. Для меня это был уже не выдуманный персонаж — я всем сердцем чувствовал этот образ. В сцене суда в III акте всякий раз, когда я повторял слова Шенье: «Я Родину воспел свою!», я думал об Италии. Как и Шенье, я тоже своим пением выражал любовь к своей родине.

Всемогущий Гатти-Казацца подверг меня испытанию, и я не разочаровал его. Так я, во всяком случае, заключил из того, что в конце моего первого сезона в «Метрополитен» он предложил мне возобновить контракт сразу на целый год. Финансовые преиму­щества и профессиональный престиж были теми двумя очевидными и решающими причинами, по которым я согласился на его предложение. Но были и другие причины. Театр «Метрополитен» нравился мне все больше и больше. Нью-Йорк поражал меня, но не привлекал; я жил только театром и чувствовал себя почти как в Италии. В «Метрополитен» работали люди четырнадцати национальностей, но моих соотечественников в нем было так много, что итальянский язык стал почти официальным языком театра.

В художественном отношении «Метрополитен» был театром самого высокого класса. Он давал певцам очень большие возможности и требовал от них взамен высокохудожественного исполнения. Наконец, мне нравилась необычная перспектива работать целый год в одной и той же труппе, с одним и тем же дирижером. Ни один театр в Европе не мог предложить ничего подобного. Пусть я увижу тут меньше восторженных иностранцев на своих спектаклях, зато смогу научиться лучше петь. Реже мне придется укладывать чемоданы и спешить на вокзал, но зато я смогу наконец насладиться покоем домашнего очага.