Беньямино Джильи - Воспоминания

Зрительный зал «Метрополитен» довольно неудачный, точнее говоря, он не отличается какими-либо архитектурными достоинствами. Но в вечер открытия сезона — это было незадолго до «депрессии Гувера» — он представлял собой необыкновенно блистательное зрелище. В тридцати пяти пурпурных золоченых ложах знаменитой «подковы» — балкона, который снимали на весь сезон крупнейшие миллионеры — Вандербилты, Морганы, Витнеи, Рокфеллеры, — демонстрировались, словно на параде, самые роскошные драгоценности и туалеты, да и все остальное, что можно было видеть в театре, представляло собой потрясающее скопление богатств.

Когда вечером 14 ноября 1921 года занавес поднялся и началась «Травиата», я понял, что отвлекая внимание публики от партии тенора к партии сопрано, Гатти-Казацца поступал исключительно правильно и тактично. Ведь, кроме всего прочего, это был первый после смерти Карузо спектакль в «Метрополитен». Несмотря на множество сверкавших повсюду бриллиантов и украшений, заметно было, что публика в трауре. Певицу Гатти-Казацца тоже выбрал не случайно. Он рассчитывал, что имя ее вызовет интерес и ожидание: это была Амелита Галли-Курчи. Раньше она пела в Чикаго, а теперь впервые выступала в «Метрополитен».

Мне очень хотелось, чтобы сопрано удалось блеснуть и петь лучше меня. Еще больше, чем тогда, когда я заменил однажды Карузо в рождественском спектакле, я чувствовал неловкость, и мне не хотелось выпячивать себя. К несчастью, Галли-Курчи пела плохо. Какова бы ни была причина — не подходила ли партия Виолетты ее голосу, недостаточно ли хорошо она подготовила партию, нездоровилось ли ей или просто она слишком нервничала, остается фактом, что спектакль она провела невыразительно, бесстрастно. Публика из вежливости скрыла свое разочарование жидкими аплодисментами. Так что, несмотря на стратегические ухищрения Гатти-Казацца, вечер этот стал вечером моего успеха — так бывает, когда лавры достаются победителю лишь потому, что не явился противник.

Под тем предлогом (очень слабым, правда, потому что у меня был теперь целый штат слуг), будто сам хочу сделать некоторые покупки, я исчезал время от времени из дому и отправлялся бродить по мрачным улицам Ист-Сайда.

На Малберри-стрит — главной улице «Маленькой Италии» — не было сияющих рекламой и блещущих чистотой магазинов самообслуживания, где американцы запасаются провизией сразу на целую неделю. Магазинчики, в которые я заходил, обычно ютились в какой-нибудь тесной конуре. Но это были итальянские магазины, где все говорили по-итальянски и все пахло Италией. Я покупал там кьянти, копченую пармскую ветчину, пармиджанский сыр, душистую зелень — базилик, майоран, розмарин, — оливковое масло, только что смолотый кофе и даже соломку к чаю — что касается еды, то тут я, простите, националист.

Но все это, я уже сказал, было только предлогом, чтобы побывать в этом районе, поговорить с людьми — с упрямыми и мужественными нью-йоркскими итальянцами, которых нужда заставила расстаться с голубым небом Италии и бороться за существование здесь, в этом мрачном, чужом городе. Как им, должно быть, тяжело, думал я, этим неграмотным калабрийским крестьянам, когда без денег, без друзей, не зная ни слова по-английски, они оказываются в этих мрачных местах! Как им, наверное, трудно, когда, надеясь найти утешение в молитве, они приходят в суровые ирландские католические церкви и обнаруживают, что даже религия стала здесь чужой, насмешливой, недоступной. Как они могут жить тут? — нередко спрашивал я себя. В каких глубинах отчаяния находят они силы для этого?

У меня редко находилось время, чтобы принять участие в заседаниях Общества итало-американской дружбы. Кроме того, итальянцы, которых я мог видеть там, давно уже не были ни бедными, ни скромными людьми, так что они мало интересовали меня. Мысль моя постоянно обращалась к тем эмигрантам, не имевшим никаких средств, которые узнавали Новый свет по неприкрытому уродству Ист-Сайда. Каждый год, пока я жил в Нью-Йорке, я часто выступал с концертами в пользу итальянской больницы и других благотворительных учреждений. Я делал что мог; но прекрасно понимаю, что этого было очень мало.

Спустя четыре дня после того, как Галли-Курчи так неудачно выступила в «Травиате», мы снова пели с ней вместе в «Лючии ди Ламмермур». На этот раз она выступила великолепно, прямо-таки блестяще. Ее голос особенно подходил для исполнения произведений Доницетти. Партия Лючии, во всяком случае, удавалась ей лучше других. 26 ноября я пел в «Мефистофеле» с Хозе Мардонесом, а вскоре после этого с группой артистов «Метрополитен» принял участие в концерте, посвященном памяти Карузо. Концерту предшествовала торжественная часть, во время которой Фьорелло ла Гуардия [29] Мэр города Нью-Йорка. преподнес театру от имени вдовы и дочери Карузо бюст великого певца. Сбор от концерта — почти двенадцать тысяч долларов — был послан в основанный Карузо дом отдыха для престарелых музыкантов имени Джузеппе Верди в Милане. Мне вспомнилось чествование Бойто в «Ла Скала». Почти все присутствовавшие — и публика, и артисты — были в слезах. И так же, как тогда, в зале ни разу не раздались аплодисменты. И это было очень тактично.

Из солистов в концерте принимали участие Франчес Альда, Амелита Галли-Курчи, Джеральдина Фаррар, Джованни Мартинелли, Джузеппе де Лука, Хозе Мардонес и я. Были исполнены Прелюдия из «Парсифаля», «Реквием» и «Кирие» из Реквиема Верди. Помню еще, что де Лука пел «Позволь мне плакать» Генделя, Франчес Альда — «Панис Ангеликус» Цезаря Франка, Галли-Курчи — «Аве Мария» Гуно, а я исполнил одно из самых любимых произведений Карузо — «Агнус Деи» Бизе. Затем прозвучал Траурный марш Шопена, хор исполнил «Пнфьямматус» из «Стабат Матер» Россини; закончился концерт исполнением «Диесире» из Реквиема Верди. Все это было необычайно волнующе, оставило неизгладимое впечатление и явилось ярчайшим примером того, как сильно может захватить музыка, как страстно она может выражать те человеческие чувства, которые слишком глубоко скрыты в наших душах, чтобы их можно было объяснить словами.

В декабре 1921 года я пел в «Богеме» с Франчес Альдой и в «Сельской чести» с Розой Понселле (она была уроженкой Нью-Йорка, но родители ее итальянцы, и настоящая фамилия ее — Понцилло). 21 декабря я пел в «Тоске». Тогда впервые моей партнершей была венская сопрано Мария Йеритца, великая артистка, но неугомонная и неспокойная натура. Йеритца и Титта Руффо [30] Титта Руффо (1877—1954)—обладатель выдающегося по силе и красоте баритона, талантливый певец-ак- тер. В начале XX в. часто выступал в России. — две находки Гатти-Казацца — составили новое пополнение театра в этом сезоне.