Беньямино Джильи - Воспоминания

После продолжительных гастролей — два месяца путешествий по Канаде и Калифорнии — я вернулся в Нью-Йорк, чтобы 21 марта 1930 года петь партию Неморино в «Любовном напитке». Партия Неморино была одной из самых любимых и удачных партий Карузо. В «Метрополитен» до сих пор эту партию исполнял только он один. Он пел ее и в тот трагический вечер в Бруклине, когда у пего пошла горлом кровь и спектакль пришлось отменить. С тех пор почти десять лет Гатти-Казанца никому не давал петь Неморино, и «Любовный напиток» совсем был снят с репертуара. И то, что теперь мне поручили возобновить эту оперу, было, несомненно, самой большой честью, какую только мог оказать мне театр «Метрополитен».

Мне исполнился сорок один год. Большая часть моей жизни прошла в скитаниях по разным странам. Пришлось побывать в таких местах, о существовании которых я, со своими скромными познаниями в географии, даже не подозревал и услышал впервые только от импресарио, например, — Виннипег, Розарио в Аргентине, Феникс, Аризона. И все же оставались еще два больших города, представление о которых связано у большинства итальянцев с путешествиями и в которых я еще никогда не бывал. Это Лондон и Париж.

Только летом 1930 года мне удалось наконец наверстать упущенное. Я выступил с двумя концертами в «Саль Плейель» в Париже и пел в четырех операх в «Ковент-Гардене» в Лондоне.

Моя первая встреча с французской публикой и французскими критиками оказалась менее счастливой, чем последующие, когда у нас была возможность познакомиться друг с другом поближе. Мне не удалось в первый раз установить с публикой «Саль Плейель» тот контакт, который так легко возникал у меня обычно на всех моих концертах. Ясно было, что тут речь шла о самой требовательной публике, с какой мне только приходилось встречаться. Я был немало смущен, когда увидел, что в газетных отчетах меня ругают за «сценические недостатки», что на меня сыплется град упреков и обвинений за «отсутствие стиля» и плохой вкус, когда я включал в программу «Серенаду» Тозелли или «О мое солнце». Хорошо, решил я со вздохом, уезжая в Лондон, ясно одно — этот первый визит в Париж благотворно сказался на моем характере и вместо того, чтобы испугаться, я набрался смелости завоевать публику. И все же я был удручен. Я только твердо решил, что в следующий раз сумею сделать так, чтобы и французы оценили меня.

Холодный прием в Париже насторожил меня, и я с некоторой робостью ожидал первого выступления в Лондоне: что уготовит мне судьба при встрече с «холодными англичанами»? К моему великому облегчению, я нашел, что они вовсе не холодные, а только немного тугодумные. В «Ковент-Гардене» я дебютировал в «Андре Шенье» вместе с Маргарет Шеридан. Когда я спел арию «Однажды глядел с восторгом на небеса я...», аплодисменты прервали спектакль, и я вынужден был повторить ее. А когда я вышел после спектакля из театра, толпа взяла приступом какой-то автомобиль, решив по ошибке, что в нем еду я. Потом я пел в «Тоске». Прозвучала последняя нота арии «Сияли звезды», и я думал услышать аплодисменты, но их не было. Я был так напуган и удручен, что с трудом допел до конца акта. Что могло случиться?

В других оперных театрах эта ария никогда не проходила без повтора, если только я соглашался бисировать, а если нет, то все равно спектакль прерывался из-за аплодисментов по крайней мере минут на десять. А тут вдруг никаких аплодисментов! Это казалось мне просто несчастьем. Ведь раньше никогда не было такого! Чем я не угодил английской публике? Когда же спектакль окончился и занавес опустился, на меня обрушился буквально шквал аплодисментов. Они разразились, словно буря, словно прорвавшаяся сквозь плотину вода. Меня вызывали и вызывали непрестанно. Но почему же не было аплодисментов во время спектакля? Неужели публику не тронула ария «Сияли звезды?» Тайна открылась мне лишь на следующее утро, когда я развернул газету. Критика хвалила публику за «хорошие манеры» — ведь она сумела сдержать аплодисменты при поднятом занавесе и не прерывала спектакль!

Теперь я понял все. После арии «Сияли звезды» музыка продолжает еще звучать некоторое время. И это очень удобная, я бы сказал — пауза для аплодисментов, как и после «импровизации» в «Андре Шенье». Я был глубоко восхищен культурой зрителей, тонким пониманием, где и когда нужно аплодировать. Но, увы! Все это никак не отвечало простой человеческой слабости, свойственной певцам!

К счастью для меня, публика «Ковент-Гардена» все же иногда забывала о «хороших манерах». Несколько лет спустя, во время представления там же «Тоски» мне пришлось спеть арию «Сияли звезды» три раза подряд.

Кстати сказать, мне всегда доставляло большое развлечение читать отчеты английских критиков. У них я всегда узнавал о себе что-нибудь новое и удивительное.

«Каждая его нота — это новенькая, только что отчеканенная монетка, — писал один английский критик, расхваливая мой дебют в «Ковент-Гардене»,— и Джильи так бросает их на стол одну за другой, будто это золотые соверены».

Другой критик в подобной же ситуации нашел сравнение, которое понравилось мне еще больше: «Джильи поет всем своим телом, активно и в то же время без всяких усилий, словно хороший игрок в теннис, делающий подачу».

После таких откровений я начинал видеть себя совсем в другом свете.

Во время первого моего сезона в «Ковент-Гардене», кроме «Андре Шенье» и «Тоски», я пел еще в «Марте» и «Травиате». Роза Понселле была великолепна в «Травиате», но в целом эти спектакли были подготовлены плохо, на скорую руку —- не сравнить с тем, как это делалось в «Метрополитен». Когда впоследствии я не раз приезжал в Лондон, я находил, что постановки стали лучше.

У меня сохранилось много добрых воспоминаний об этом первом пребывании в Лондоне и о гостеприимстве англичан. Особенно запомнились воскресные вечера во дворце сэра Луиса и леди Штрилинг в С.-Джонс Вуд, где собирались известные артисты и представители английской общественности. Я помню, мы с Джоном Бринкватером нашли там даже общий интерес: выяснилось, что оба увлекаемся коллекционированием марок.

Летом того же года я дал много благотворительных концертов и открыл тогда для себя новые великолепные подмостки для представлений на открытом воздухе, которые были созданы в Италии еще много веков назад. Площадь св. Марка в Венеции и античный амфитеатр в Вероне утке были для меня такими потрясающими открытиями. На этот раз я снова пел на площади св. Марка, где собралось двадцать тысяч человек. Но я не знал еще тогда о существовании садов Боболи во Флоренции, и это тоже было для меня ново — петь в сопровождении соловьиного хора. Я понял, что празднества в садах Боболи — старинная традиция, восходящая еще к далеким временам, когда Флоренцией правили Медичи. Тогда в этом саду давались большие концерты — по случаю бракосочетания Анны Медичи с Фердинандом Австрийским в 1652 году и Козимо III с Маргаритой Орлеанской. А когда во Флоренцию приплыли с официальным визитом эрцгерцог Франческо ди Лорена и неаполитанский король Фердинанд IV, на празднество в сады Боболи были собраны все самые известные кастраты. Наслушавшись этих полуфантастических рассказов, я бродил по садам, и казалось, будто я вижу освещенные луной призраки прошлого, движущиеся по кипарисовым аллеям и проходящие под самшитовыми аркадами.