Беньямино Джильи - Воспоминания

Эти решения и оказались тем ножом, который разрубил все узлы, связывавшие меня с театром. Тогда мое поведение очень осуждали, и это раздражало меня. Но только теперь я могу более объективно разобраться во всем, что произошло, и должен признать, что в какой-то мере мои критики были правы. Я поступил неразумно и главным образом неэтично. Люди ведь не могут знать, что скрывается за внешней видимостью поступков, а все они были не за меня. Получалось так, будто после счастливого и плодотворного сотрудничества, длившегося двенадцать лет, я решил покинуть «Метрополитен» в самый трудный для него час, и только из-за денег.

Дело, конечно, обстояло не так. Но сейчас было бы неловко, да, пожалуй, и ни к чему ворошить былое. Я сожалею о том, что порвал с «Метрополитен». Тогда я действовал, должен признать это честно, в порыве злости и обиды. И готов признать теперь, что это было неоправданно.

Хочу подчеркнуть, однако, что я тоже полностью разделял общее волнение по поводу того, будет ли проведен следующий сезон или нет. Если бы у меня в то время попросили помощи, я бы сам решил, как помочь делу, и охотно предложил бы театру не четверть, а половину моего гонорара. Точно так же, как охотно выступил бы в дополнительных бесплатных спектаклях. Но я находил совершенно недопустимым, чтобы кто-то имел право претендовать на мой гонорар, — чтобы это было предрешено заранее, без моего ведома. Я не мог согласиться, чтобы мой контракт, который стоил мне таких трудов и который был заключен на целых три года, теперь превратился бы в ничто. Меня выводило из себя такое бесцеремонное обращение с моими правами. И внезапно пришло другое ощущение, которое до сих пор не давало себя знать, — я почувствовал тоску по Италии. Мне никогда не хотелось навсегда остаться за границей, а теперь вдруг мучительно захотелось увидеть, как меняются времена года в Реканати, там, где простираются мои фруктовые сады и поля. Я никогда не видел, как цветет мой миндаль, и я никогда не смогу увидеть этого, пока буду оставаться в Америке. До сих пор это было только мечтой, но теперь я понял, что она может стать явью.

Несмотря на такое душевное состояние, мне понадобилось все же немало времени, прежде чем я решился. Независимо от того, как это выглядело со стороны, то есть несмотря на мою ссору с Гатти- Казацца, я все же честно вел себя по отношению к театру, который столько дал мне. Меня безумно тянуло в Реканати, но, с другой стороны, я должен был пойти на серьезный финансовый риск, возвращаясь в Европу. Я проводил бессонные ночи, хватаясь то за один аргумент, то за другой, не в силах решиться па что-либо определенное.

Наконец однажды ночью, когда я лежал и мучился сомнениями, я увидел в полусне (или мне показалось, что это был сон) матушку. «Вернись в Италию, сын мой! — казалось, говорила она. — Слишком долго ты жил на чужой стороне». И затем она внезапно исчезла. Или это был просто сон, который кончился? Но в тот момент я понял, что решение принято.

На следующее утро я порвал контракт с «Метрополитен» на 300 000 долларов, распрощался с хозяином моей квартиры и купил билет на пароход в Италию. Это было 30 апреля 1932 года. С тех пор я никогда больше не видел Гатти-Казацца.

Теперь, когда жребий был брошен, мне не терпелось окончательно порвать с прошлым, чтобы думать только о будущем. Но у меня оставались еще дела, которые я должен был закончить, прежде чем уехать из Соединенных Штатов. Я обещал, например, петь в опере Франческо Маркаччи «Еванджелина», которая должна была ставиться в мае в «Темпль Юниверсити» в Филадельфии в связи с пятидесятилетием со дня смерти Лонгфелло. Сам Маркаччи — он должен был присутствовать на спектакле — просил меня исполнить партию Габриеля. Я понимал, что не могу отказаться от участия в чествовании американского поэта, который так любил Италию и перевел на английский язык Данте.

1 июня 1932 года я уехал наконец в Европу. Отъезд был не особенно радостным, но не был и грустным. Я прекрасно понимал, сколь многим обязан Америке; между прочим, и своим состоянием, которое позволяло мне теперь покинуть ее. Но прошлое, как говорится, дело прошлого. Так же, как и Манхэттэн со своими небоскребами, оно оставалось теперь позади. И я стал думать о том, как проведу предстоящее лето.

В Италии, во всяком случае, не было никаких признаков кризиса оперы. Приглашения петь я получал со всех концов страны, и почти всегда отвечал на них отказом из-за недостатка времени. Первое предложение, которое я принял, — это приглашение Масканьи петь знакомую уже мне партию Фламмена в «Жаворонке». Масканьи должен был дирижировать во время летнего музыкального сезона в Ливорно и приглашал меня, если я захочу, петь в его опере.

У меня сохранилось еще воспоминание, теперь уже пятнадцатилетней давности, о первой постановке «Жаворонка» в Ливорно, и я спрашивал себя, удастся ли мне вновь пережить очарование ночных поездок с рыбаками. Но я знал, что, так или иначе, это уже невозможно. Когда я дружил с рыбаками, я был молод и никому не известен. Теперь же волей-неволей я должен остановиться в лучшей гостинице города; у меня теперь секретари, и все уже было совсем не так. Теперь я мог только прогуливаться иногда вдоль берега мимо стоявших па песке баркасов и предаваться грустным размышлениям, которые приходят со зрелым возрастом. Теперь я знаменитость, а тогда я был просто счастливым человеком.

Из Ливорно я поехал в Торре дель Лаго — там похоронен Пуччини — и выступил в двух концертах, посвященных его памяти. Оттуда я поехал в Парму, где принял участие в концерте из музыки Верди. В сентябре я пел в Бергамо — родном городе Доницетти — в торжественном спектакле, посвященном столетнему юбилею «Любовного напитка».

В Вероне я был свидетелем глубочайшего контраста между тем, что происходило в Нью-Йорке, где все театры были охвачены кризисом, и тем, что застал в Италии. В Вероне устроители спектакля, явно желая превзойти все ранее известные примеры расточительства, сумели получить от правительства субсидию в 150000 лир и поставили спектакль, который, как ни были сомнительны его художественные достоинства, несомненно приводил в восторг толпы народа. И какие толпы! Министерство железных дорог вынуждено было пустить из четырех крупных городов страны специальные дополнительные поезда в Верону и сделать скидку на билеты в 50 процентов. Каждую ночь на веронской арене собиралось тридцать-сорок тысяч зрителей.

В течение всего сезона — он длился с конца июля до половины августа — чередовались две оперы — «Африканка» (мы пели в ней с Маргеритой Карозио) и «Бал-маскарад» (попеременно со мной в нем теноровую партию пел Аурелиино Пертиле). Две тысячи артистов и солистов приняли участие в постановке «Африканки», пятнадцать ассистентов режиссера были заняты за сценой, решая сложнейшую задачу управления массой статистов, которые находились на огромной арене амфитеатра. Внимание постановке спектакля было уделено такое большое, что певцы, по-моему, были просто приложением к нему.