Беньямино Джильи - Воспоминания

На этот раз при постановке начисто отказались от создания каких-либо иллюзий у публики. Цель была одна — чтобы на сцене все было предельно реалистично. Раджа действительно ездил по арене на настоящем прирученном слоне. Шумным потоком с барабанным грохотом лился на роскошный тропический лес настоящий дождь. Но самое главное, конечно, были корабль и его крушение. Кажется, одна только эта сцена обошлась в 50 000 лир, треть всей субсидии.

Перикл Ансальдо, директор сцены римского оперного театра, попытался воспроизвести точную копию галеры XVI века со всеми парусами. Подмостки стали палубой галеры, а корма была устроена так, что могла качаться, подниматься и опускаться. На этой подвижной части могло свободно разместиться человек сорок. За кормой простирался «океан» с его послушными волнами, которые приводились в действие какой-то механикой. Корабль казался расколотым на две части, и все равно он неистово несся по океану в полном разногласии с ветром и волнами, не говоря уже о музыке. Большинство гребцов было вынуждено столпиться в самом надежном месте — на главном мостике, это было что-то вроде платформы; основные действующие лица и хор появлялись и исчезали в захлестываемых волнами люках.

Я недоумевал: неужели действительно так нужны были эти хитроумные изобретения, чтобы привлечь внимание публики? Я был глубоко убежден, что всегда нужно делать все возможное, чтобы спектакль получил признание. Но я не мог не понимать, что такая постановка «Африканки» слишком рискует уподобиться цирковому представлению, в которое, между прочим, чтобы не забыть, включили арию «О, чудный край».

Осенью 1932 года я отправился с длительными концертными гастролями в Германию, Голландию, Данию и Швейцарию. На границе Германии я вдруг обнаружил, что забыл паспорт. Я объяснил пограничникам, кто я, и спел им несколько фраз из «Сердца красавицы», чтобы они поверили мне. И меня пропустили.

В Нюрнберге публика не отпускала меня до тех пор, пока не заставила спеть на бис всю программу концерта от начала до конца. В Берлине слушать меня на концерте в «Штаатсопер» собралось двенадцать тысяч человек. В Копенгагене послушать меня в «Богеме» пришла датская королевская семья, и король дал мне потом частную аудиенцию.

И все же самый памятный эпизод этих гастролей произошел во Франкфурте. Я получил там письмо от одного итальянского мальчика. Он умолял посетить его отца, лежавшего в больнице. Это был старый итальянец, который всю жизнь прожил во Франкфурте, торгуя апельсинами и лимонами. Два дня назад ему ампутировали ноги, теперь он умирал. Я пришел в больницу и сел у его кровати. Он попросил меня спеть ему одну только ноту. Я спел ему арию «Нежный образ» из «Фаворитки».

— Спасибо, — сказал он мне. — Теперь я могу умереть счастливым.

В Риме, за два дня до рождества, я получил наконец возможность посетить дона Лоренцо Перози, великого сочинителя духовной музыки, которого почитал с детских лет. Очень трудно было попасть к нему, потому что он жил в полном одиночестве, без всякого контакта с внешним миром, словно отшельник. Я остановился у его двери и очень тихо запел одно из его сочинений — «Диес Исте». Внезапно дверь распахнулась, и дон Лоренцо Перози предстал передо мной. По щекам у него текли слезы. Это была волнующая минута. Я рассказал дону Перози о маэстро Лаццарини и о хоре мальчиков в соборе в Реканати, о том, как мы любили его музыку и как я был разочарован, когда, приехав в Рим, узнал, что уже слишком стар, чтобы петь в его хоре — хоре Сикстинской капеллы, которым он руководил тогда. Дон Перози попросил меня спеть еще что-нибудь. Я спел «Агнус деи» Бизе. Потом он сыграл мне на фортепиано свое новое сочинение — «Сельский праздник». Быстро пролетело несколько часов. Когда же пришло время откланяться, я узнал, что удостоился необычайной чести: уже многие, очень многие годы дон Лоренцо Перози отказывал всем, кто хотел видеть его.

В тот же вечер король Виктор-Эммануил и королева Елена пригласили меня петь для них в вилле Савойя. Были там и две их дочери — принцесса Мафальда, которой потом суждено было трагически погибнуть в Бухенвальде, и принцесса Мария. Я пел «О моя нежная страсть» Глюка, «Нежной Адины милый взор», «Мне явилась» и «Первая ночь в Венеции» Курти. Затем королева попросила спеть «Сон» из «Манон», арию из «Короля города Из», «Сожаление» Тозелли и «Три дня, как Нина.. .» Перголези. Королева расспрашивала меня о моих концертах в Германии. Она держалась просто и ласково. Король расспрашивал об Америке, о депрессии, о которой он, очевидно, знал гораздо больше, чем я.

Мне удалось заключить с итальянским правительством соглашение, которое в какой-то мере заполнило пустоту, образовавшуюся после разрыва с «Метрополитен». Я обязался выступать примерно в восьмидесяти оперных спектаклях в течение года во всех театрах Италии, не заключая ни с одним из них в отдельности контракта.

Вот почему однажды снежным вечером 1932 года я снова, спустя пятнадцать лет, пел в театре «Ла Скала». Давали «Андре Шенье», дирижировал Витторио де Сабата, сопрано была Джина Чинья, баритон — мой старый коллега по «Метрополитен» Джузеппе Данизе. Композитор — мой старый друг Умберто Джордано — сидел в зале. Его опера «Андре Шенье» была одной из самых моих любимых, но судьба ни разу еще не давала ему случая послушать меня в этой опере.

Я немного нервничал перед началом спектакля. Публика ведь всюду разная, а хорошо я знал только публику театра «Метрополитен». Много времени прошло с тех пор, как я встречался с критически настроенной итальянской публикой. К тому же, я был тогда молодым, а не знаменитым певцом, известным всему свету. (Если говорить о спектаклях, которые давались на открытом воздухе, то там публика всегда очень снисходительна.) С тревогой заметил я, что нервозность моя сказывается на голосе, импровизация из I акта не вызвала никаких, даже скромных аплодисментов. И так холодно принимала меня публика в течение всего спектакля, до конца III акта. Я был в отчаянии. Провалиться теперь в «Ла Скала»?! Как это было бы ужасно! Я сделал последнее усилие и в IV акте старался петь как можно лучше. Публика была завоевана наконец только после арии «Как прекрасный солнечный день...» Но это была победа, доставшаяся мне лишь в самую последнюю минуту.

В последующие дни все уже шло хорошо. Я пел в «Ла Скала» в этом сезоне в пятнадцати спектаклях: в «Риголетто», «Тоске», «Андре Шенье». В это время в театре были самые большие за последние десять лет кассовые сборы. Затем я пел в «Джоконде» в Риме, с Джиной Чинья и Джанной Педерцини в Парме. В Генуе пел в «Африканке» и в Турине с Розеттой Пампанини «Манон Леско». Туринские критики обошлись со мной почти так же сурово, как и их парижские коллеги. Но публика все равно шла на мои спектакли.