Беньямино Джильи - Воспоминания

— Я же говорила тебе, дорогой, — объясняла девушка своему спутнику. — Это Тетраццини. [43] Комизм положения заключается в том, что имя Тетраццини девушке было известно, но она не подозревала, что Тетраццини женщина.

Колеса славы и мягких международных вагонов продолжали носить меня по городам, театрам и концертным залам — из одного в другой, из одного — в другой. Время от времени мне удавалось урвать несколько дней, чтобы отдохнуть в Реканати, но никогда не было достаточно времени, чтобы целиком отдаться тихой сельской жизни и спокойствию, о котором я так мечтал с тех пор, как покинул Нью-Йорк. Европейские организаторы концертов были не менее неумолимы, чем их американские коллеги, и не менее изобретательны в составлении самых беспощадных расписаний. И я тоже никак не мог остановиться. Чем больше я зарабатывал, тем больше становилось расходов. Чем больше я давал концертов, тем больше оказывалось людей, которые зависели от меня, так что деньги таяли все быстрее и быстрее, и приходилось все снова и снова работать без отдыха.

После концертов в «Альберт-холле» я на три недели вернулся в Центральную Европу — в Германию и Венгрию.

Вместе с сопрано Джанниной Аранджи-Ломбарди я открыл в Риме 26 декабря в ночь св. Стефана, оперный сезон. Давали «Лукрецию Борджиа». Это был столетний юбилей оперы.

С января по май 1934 года пришлось много работать в плане того договора, который был заключен с правительством. Я пел в оперных театрах Рима, Неаполя, Генуи, Сан-Ремо, Турина, Флоренции, Специи и Милана. В «Ла Скала» я пел в «Силе судьбы» с Ивой Пачетти и в «Ромео и Джульетте» с Мафальдой Фаверо. Последняя опера до того не ставилась в Милане уже двадцать три года.

В мае и июне я снова ездил с концертами в Копенгаген, Париж и Лондон и пел в опере в Вене и Будапеште. В Париже я выступал в зимнем велодроме. Слушать меня собралось десять тысяч человек. Оркестром «Консер Ламуре» дирижировал Шарль Мюнш. Наконец-то, как мне казалось, я сумел завоевать сердца французов. Не было и следов равнодушия или холодности, с которыми меня встретили раньше в «Саль Плейель». На этот раз можно было думать, судя по их восторгу, что французы приняли меня за какого-нибудь чемпиона по велоспорту!

В первые годы по возвращении из Америки мне казалось, что наступает пора отдыха. Теперь же в моем календаре не было даже намеков на него, и казалось, что нет такого места, где бы я мог остановиться. Петь приходилось каждое лето в разных городах и театрах: в римском амфитеатре, в Пола, в «Сала делла Раджоне» в Падуе, в «Палаццо комуне» в Кремоне; там же я принял участие в спектакле, который давался на открытом воздухе. Это была «Джоконда».

В сентябре состоялся третий международный музыкальный фестиваль в Венеции. Серафин дирижировал Реквиемом Верди на площади св. Марка, где собралось десять тысяч слушателей. Затем в конце октября я пел в «Фаворитке» в ежегодном Музыкальном фестивале имени Доницетти в Бергамо. В промежутке между этими концертами и представлениями мне удалось задержаться ненадолго в Милане, чтобы записать на грампластинку (снова у Фреда Вайсберга для его фирмы «Воче дель падроне») всю оперу «Паяцы». Это была первая опера, которая записывалась целиком.

В октябре и ноябре я совершил довольно длительную поездку по Британским островам. Сначала выступал в Лондоне в «Куинсхолле», потом отправился на север — Бирмингем, Ньюкастль на Тайне, Шеффилд, Манчестер, Миддлсбург, Ноттингем, — затем поехал в Шотландию: Эдинбург, Глазго, Дунди, Абердин, в Ирландию: Бельфаст, Дублин и, наконец, после небольшой остановки в Бристоле снова пел в Лондоне. Кто-то назвал меня «Il tenore del moto perpetuo» («Тенор — вечное движение»).

Во время предыдущих гастролей в Англии я выступал только в Лондоне. Я был удивлен и благодарен за теплоту и восторженный прием, который оказали мне и в других городах. В Манчестере восторг публики так взволновал меня, что я пел для нее даже тогда, когда уже вышел после спектакля на улицу.

В Шотландии я думал увидеть холмы Ламмермур, поскольку они имеют некоторое отношение к «Лючии» Доницетти. Но мне не повезло: мы проезжали это место ночью, и из окна поезда ничего не было видно.

В первый же день, как только я приехал в Шотландию, я допустил одну грубую ошибку. Кто-то спросил меня:

— Вы знаете «Анни Лори»?

Я ответил: — Нет. Кто это?

Когда мне объяснили, я не стал терять времени и быстро выучил эту шотландскую песенку, так что смог все же доставить публике удовольствие. В Ирландию я приехал уже более подготовленным. В Америке у меня были друзья-ирландцы. Они-то и научили меня еще очень давно петь песенку «Матушка Мэкри».

Обратное путешествие в Италию несколько затянулось. Я задерживался в разных городах: в Париже, Гамбурге, Копенгагене, Берлине, Праге и снова в Париже, где впервые пел в театре «Опера» в двух представлениях, довольно, впрочем, посредственных — в «Травиате» и «Риголетто».

1935 год — год памяти Беллини. Сто лет прошло с тех пор, как 24 сентября 1835 года в Путо, в парижском предместье Сен-Дени, в печали и одиночестве скончался молодой сицилийский композитор. Римский оперный театр решил поставить в связи с этой датой «Пирата». Это незначительное произведение Беллини, но в нем уже заложена «Норма», законченная четыре года спустя. Я пел партию Гуальтьеро, а Ива Пачетти — партию Имоджены. Премьера состоялась в новогодний вечер — 31 декабря 1935 года.

Сложные мелодраматические события в опере происходят в Сицилии в XIV веке. Гуальтьеро, князь Монтальдо, подстрекаемый своими вассалами, затевает одну ссору за другой с анжуйскими королями. Он кончает самоубийством, а героиня сходит с ума. Финальная сцена сумасшествия Имоджены, если говорить о музыке, одна из самых волнующих в опере. «Пират» пользовался большой популярностью среди итальянских патриотов времен Риссорджименто. Они видели в восстании Гуальтьеро против Анжуйской династии символ их собственной борьбы против австрийского владычества.

Когда опера была поставлена первый раз 27 октября 1827 года в «Ла Скала», успех «Пирата» был кратким, но решающим для дальнейшей судьбы Беллини. Но теперь опера ставилась редко, потому что исключительно трудна для исполнения. Беллини на­писал партию Гуальтьеро для тенора Рубини, который обладал фантастически широким диапазоном. Реина, его преемник в этой партии, не мог петь ее, пока Беллини не согласился транспонировать отдельные арии в более низкие тональности.

И сегодня петь в «Пирате» — сложная и рискованная задача для любого тенора. Партитура предлагает такие головокружительные переходы из нижнего регистра в верхний, что порой кажется, будто голосовые связки вот-вот оборвутся. Это была, конечно, не идеальная партия для моего голоса, но я знал и понимал, что из уважения к великому Беллини я должен сделать все, что в моих силах.