Беньямино Джильи - Воспоминания

Последний концерт, который я дал перед отъездом в Нью-Йорк в конце августа, состоялся во дворе замка «Маскьо Анджоино» в Неаполе; это была большая средневековая крепость, построенная еще анжуйскими королями. Концерт был благотворительный — в пользу жертв недавнего землетрясения. Чтобы придать событию более торжественный вид, все огромное здание крепости было украшено красным бархатом и золотистой камчой. У входа трубили герольды, одетые в костюмы эпохи Возрождения, возвещая о прибытии кузенов короля — герцога и герцогини Аостских, которые тоже приехали послушать меня.

Я с нетерпением ждал случая снова побывать в Сан- Франциско, где попытка маэстро Мерола создать любительский оперный театр нашла хорошую почву и превратилась в ежегодную традицию. Спектакли такого рода стали большим событием в культурной жизни города. Я хорошо отдохнул, был доволен тем, как провел лето, и не предчувствовал ожидавшего меня несчастья.

Наверное, судьба всегда слишком благоволила ко мне, потому что несчастья всегда были для меня неожиданными. Очевидно, именно это и было милостью судьбы — то, что она избавляла меня от мучительного ожидания конца моих близких и освобождала от похоронных забот. Но ни то, ни другое не могло утешить меня, когда 24 сентября 1930 года, за несколько мгновений до выхода на сцену в «Манон» в «Аудиторио чивико» в Сан-Франциско, мне передали телеграмму, сообщавшую о смерти матушки.

Всего несколько недель назад, расставаясь с ней в Реканати, мы обнялись и расцеловались, и я очень уверенно сказал ей: «До будущего года, матушка!» Я не видел тогда ни малейшего признака, свидетельствующего о том, что здоровье ее пошатнулось. Скончалась она быстро и спокойно. Вокруг нее находились ее дети и внуки. Жизнь нередко довольно круто обходилась с ней, но смерть была милостива. Матушке исполнилось восемьдесят три года. Я не мог гневаться на судьбу. Несмотря на это, потеря ее была самой тяжелой утратой в моей жизни. Никакие другие человеческие отношения не могли заполнить впоследствии образовавшуюся пустоту. Никакие радости, ожидавшие еще меня в жизни, не могли рассеять то мрачное облако, которое окутало мою жизнь в тог вечер в Сан-Франциско. После смерти матушки мне оставалось в жизни только одиночество.

Я задержался немного в моей уборной. Я сидел, охватив голову руками, и с изумлением смотрел на телеграмму. Я не мог позволить себе плакать, потому что прекрасно понимал: если это случится, я уже не смогу успокоиться. Тогда я вышел на сцену и запел.

В течение сезона 1930/31 года «Метрополитен» ощущал холодное веяние депрессии. Очень много абонементов осталось не распродано, очередь у кассы становилась все реже. Не многие нью-йоркцы могли позволить себе роскошь бывать в опере. Разные слухи и россказни сменялись одни другими. Труппа чикагского оперного театра обанкротилась. Выдержит ли «Метрополитен» этот ураган? Большинство — так велика была уверенность, которую вселял Гатти-Казацца, — нисколько не сомневалось в этом.

В театре, между тем, все шло, как обычно, «Метрополитен» пополнялся новыми силами. Мне пришлось в этом сезоне петь с двумя молодыми, довольно сенсационными сопрано — Лили Понс и Грейс Мур. Это был их дебют в Нью-Йорке. Выводить молодых певцов на сцену и быть свидетелем их успехов — всегда представляло для меня особое удовольствие. Я никогда не забывал волнений и мучений своих первых выступлений.

Лили Понс впервые пела в Америке, и ее, по существу, еще никто не знал. Она родилась в Каннах, была наполовину француженка, наполовину итальянка. Открыл ее тенор Джованни Занателло, когда пел в маленьком оперном театре в Монпелье. Он же рекомендовал ее Гатти-Казацца. После дебюта 3 января 1931 года в «Лючии ди Ламмермур» она сразу же приобрела заслуженную известность. Лили Понс была наделена романтической красотой, примерно в стиле Лилиан Гиш. [40] Знаменитая киноактриса. Толос ее отличался поразительной широтой диапазона. Она смело переходила от самых верхов к нижнему фа. Самый сильный момент в ее исполнении партии Лючии — это сцена сумасшествия. Публика была в восторге, и аплодисменты разразились невероятные. На спектакле присутствовал поэт Поль Клод — французский посол в Вашингтоне. На другой день критики приветствовали Лили Понс самыми пышными выражениями из своего словаря, но с одной оговоркой — она не Патти.

С Грейс Мур я пел в «Манон» 11 марта 1932 года. Ей не хватало такой широты диапазона, как у Понс, но она тоже была удивительно красива. И — что особенно важно — весь облик ее отличался необычайной грацией и нежностью. Ее трагический конец несколько лет спустя был для меня тяжелым ударом.

6 марта я пел партию Осаки в «Ирис» — японской опере Масканьи, которая вновь была поставлена в «Метрополитен» спустя шестнадцать лет. Я пел до сих пор эту партию только раз — четырнадцать лет назад в Турине. Когда эта опера ставилась в «Метрополитен» впервые — 16 октября 1902 года, — Масканьи сам дирижировал, и опера имела большой успех. Популярность ее сохранялась и тогда, когда в ней пел Карузо — в 1908 году, и в 1915 году, когда ею дирижировал Тосканини. Но вкусы изменчивы, нельзя не признать этого. Наша постановка была полным провалом. Ни критики, ни публика даже не пытались скрыть свое разочарование. «Безвкусная и посредственная опера, — таков был короткий приговор, —- хотя певцы и сделали все что могли». Другой критик ставил вопрос иначе, возможно, в какой-то мере и правильно, но я все же не был расположен подписаться под всем тем, что он говорил. «Я согласен, — писал он, — что немногие новые оперы стоит оставлять в репертуаре. Но разве неверно, что даже самая эфемерная и спорная постановка современной оперы была бы предпочтительнее постановки какой-нибудь другой оперы, в которую нельзя, по-видимому, вдохнуть жизнь и которая не может представлять большого интереса для современной публики?»

Жизнь всегда полна неожиданностей, и я снова убедился в этом во время обычного зимнего турне. Я должен был петь на одном приеме в «Майфлауэр-отель» в Вашингтоне. И так как я случайно остановился как раз в этой гостинице, то решил пройти в концертный зал самым коротким путем — через кухню. Сам того не замечая, просто так, чтобы попробовать голос, я пропел на ходу пару куплетов какой-то песенки. Вдруг я услышал чей-то разгневанный окрик: «А ну, кончайте этот кошачий концерт!» Я ужасно испугался и тотчас замолчал. Кричал шеф-повар швей­царец Майфлауэр. Он решил, что это кто-нибудь из его поваров вздумал петь, вопреки правилу, запрещавшему пение во время работы!

Когда 6 мая я отплыл на «Аквитании» в Европу, оказалось, что на этом же пароходе едет один очень важный пассажир — губернатор Франклин-Д. Рузвельт. И мы с Розой Понселле дали концерт в его честь.