Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

Рудольф, кроме того, сразу же «инстинктивно понял», что Мише не нравится его исполнение. Для человека, который вырос в России, для которого бесславный Нуреев был «путеводной звездой, настоящей мечтой», тяжело было узнать, что с точки зрения чистоты техники исполнение Рудольфа было далеко не таким совершенным, как у него самого. У него «много ошибок, взлетов и падений», как сказал Барышников Джоан Акоселле, но недостатки он умеет прикрывать своей необычайной харизмой. «Все было как… обжигало. Его глаза горели – все горело. Он создавал вокруг себя такую атмосферу, просто электризующую!» Но во фразировке Рудольфа не было «внутренней логики, – добавил он, – не было естественной плавности от начала до конца». «Его в самом деле не интересовала кантилена. Промежуточные шаги. Все подчинено эффектности: «Смотрите на меня, смотрите, как я это делаю! Полюбуйтесь на мою пятую позицию – чистую, знаете ли… и все приготовления: ох! ах! Ну, сейчас я такое сделаю!»

Сам Барышников не любил так называемые «подводки», а виртуозные па служили для него лишь элементами в общей, цельной картине танца. Однако Рудольф признавал у Барышникова «очень хорошую технику» и больше ничего – «ни духа, ни души, ни трепета». Поэтому он огорчился, когда Эрик, великолепный танцовщик и его собственная путеводная звезда, был совершенно поглощен выступлениями Барышникова. Эрик сказал своему биографу: «Наверное, Миша – самый динамичный танцовщик своего времени». Тогда Эрик был в Нью-Йорке и ставил «Сильфиду» для канадцев. Хотя в январе 1972 г. он официально прекратил выступать как танцовщик, он согласился дебютировать как характерный артист, исполнив роль колдуньи Мэдж. Вначале Рудольф хотел, чтобы Эрик играл Яго в его «Паване Мавра», где сам он танцевал Отелло. Известие привело Линкольна Кирстейна в восторг предвкушения: «Эрик сказал мне: «Я УБЬЮ ЕГО! УБЬЮ ЕГО! УБЬЮ ЕГО!» – кричал Кирстейн Ричарду Баклу, сплетничая об этой «дуэли века». Но Эрик, которого за полгода до того прооперировали по поводу язвы желудка, не хотел слишком напрягаться и пошутил, что его превращение в страшную, беззубую старую каргу и без того тяжело ему далось – «прекрасный способ выпустить все то злое, что сидело во мне» (позже Рудольф признавал, что, когда Эрик поднимал над головой посох, он буквально боялся за свою жизнь). С профессиональной точки зрения битва самолюбий продолжалась. Миша заметил, что «каждый шаг, сделанный одним из них, судил другой», и все же премьера, состоявшаяся 9 августа 1974 г., – впервые, когда две звезды появились вместе на сцене с 1962 г., – так взволновала обоих, что, когда опустился занавес, они порывисто обнялись.

Эрик какое-то время жил с Константином Пацаласом, танцовщиком и хореографом греческого происхождения, работавшим в «Канадском балете». Наконец он обрел домашнюю стабильность, о которой так мечтал. «Константин очень терпелив ко мне, так что это хорошо», – написал он Рудольфу, в том же письме заметив, как ему нравится Уоллес. Они несколько раз ходили куда-то вместе вчетвером, не ощущая неловкости, хотя, с точки зрения Рудольфа, ничего удивительного в этом не было: угрозу для него представлял Миша, а не Константин. Готовя танцовщика к дебюту в «Сильфиде», Эрик был «изумлен, что русский, который никогда раньше не пробовал Бурнонвиля, может достичь такой чистоты и подлинности стиля», и Миша был восхищен не меньше. Подобно Рудольфу, он впервые увидел Эрика в любительском фильме 1961 г., сделанном Тейей, и был поражен теми же качествами, которые в свое время взволновали Рудольфа – удлиненностью фигуры и «холодной силой» (Миша, описав это как «невероятно белый жар», практически повторял знаменитый оксюморон Рудольфа). Не скрывая ревности, Рудольф саркастически заметил: «Значит, ты с Эриком! Может, вы еще и поженитесь». Тем не менее он был решительно настроен на то, чтобы остаться друзьями, и пригласил Мишу пожить у него, когда Барышников в следующий раз приехал в Лондон.

Вторую половину ноября они провели вместе на Файф-Роуд, выезжая на утреннюю разминку на Бэронс-Корт, где Рудольф как будто получал большое удовольствие, знакомя молодого танцовщика со своими коллегами по «Королевскому балету». Они ходили на спектакли Лондонского театра современного танца; на «какое-то очень-очень заурядное шоу пародий, где выступали трансвеститы» и на ужин с Гослингами. Вначале супруги решили, что перед ними вежливый, умный, и все же еще очень детски непосредственный молодой человек. «Гораздо менее сложный, чем Р., – как заметил Найджел, – из-за чего, боюсь, он будет не так интересно выглядеть на сцене». Но хотя Миша вспоминает, «как хорошо провел время», Рудольф утверждал, что его разочаровала неразговорчивость Барышникова. «Ему очень хотелось все узнать о России, и он поверить не мог, что Миша почти ничего не говорит. Как будто ему казалось, будто у стен есть уши». Рудольф, должно быть, решил немного оживить обстановку, потому что как-то поздно вечером, когда Миша неожиданно приехал к Терри и Паклуше. «Он просто стоял у нас на пороге и сказал: «Нельзя ли остаться у вас? Я был у Рудольфа, и он гонял меня по всему дому. Я не могу избавиться от него, поэтому я ушел». Рудольф решил, что разыграет сцену соблазнения; но ничего не получилось, поэтому Миша сел в такси, поехал на Карлос-Плейс и оставшееся время провел у нас» (запись в дневнике Найджела от 28 ноября: «Миша, очевидно, расстроен откровенной гомосексуальностью в западном балете. Сам он предпочитает девушек»).

Как Паклуша в Лондоне, Армен Бали стала настоящей «мамой для невозвращенцев» в Сан-Франциско. Ей казалось, что в случае с Рудольфом такая роль для нее предрешена. «Гадалка когда-то сказала: «У тебя будет двое детей, но будет и кто-то еще, может быть, как сын, может быть, как друг, и он откроет для тебя весь мир». Рудольф действительно открыл для нее мир, беря с собой Армен в поездки: «Завтрак в Лондоне, ужин в Риме, на следующий день – Монте-Карло». Армен говорила на пяти языках и хорошо знала русскую классику. Она, по словам Миши, была именно такой образованной женщиной с сильной волей, какими восхищался Рудольф. «Армен была экзотической, очень прямой, громкой, житейски мудрой. Рядом с ней он чувствовал себя непринужденно». Вдобавок она превратилась в образец русской матери – готовила ему пельмени, изобретала какой-то башкирский салат (порезанная на полоски маринованная сырая говядина со свеклой и молодой картошкой), стирала его вещи, массировала ему ноги и даже терла ему спину в ванной. «Когда он ночью лежал в постели, я вслух читала Пушкина, говорила, говорила, пока он не засыпал. Потом я подтыкала ему одеяло и возвращалась к себе в комнату».

Вскоре Рудольф поручил Армен работать над проектом, который он с самого начала имел для нее в виду: вывезти его семью из России. Он дал ей генеральную доверенность, и она летом предыдущего года связалась с американским генеральным консулом в Ленинграде с просьбой выдать временные выездные визы для Фариды и Розы. Письма из консульства и посольства в Москве затем пересылались соответствующим властям в Уфу. Госдепартамент США просил информировать о ходе дела. В июне 1974 г. Армен поехала в Россию, взяв с собой одежду и 25 тысяч долларов, чтобы покупать подарки, пока она была там [144] Импортные товары из магазинов «Интурист» – «все, что угодно, от автомобильных покрышек до конфет» (Армен Бали) – были доступны только иностранцам. Власти, кроме того, запретили передавать родным Рудольфа посылки, которые отправлялись через контору Горлински. Правда, проходили денежные переводы через Barclays Bank (300 фунтов стерлингов Фариде в Уфу и еще 300 – Розе в Ленинград), но государство забирало 40 процентов, а остаток выплачивало в рублях по грабительскому официальному обменному курсу, составлявшему 66 копеек за доллар. ; деньги, снятые с ее счета, предназначались для помощи не только Нуреевым, но и одному русскому певцу, которого она знала по Маньчжурии и который теперь жил в Ленинграде. Она встретилась со своим другом и двумя его дочерьми в парке возле своей гостиницы и раздавала подарки, когда Роза, которая тоже была там, вдруг начала кричать и выхватывать у Армен вещи. «Она решила, что я трачу деньги Рудольфа».