Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

Тем временем Найджел взял бразды правления в свои руки. После отъезда Джоан Тринг Рудольф не нанимал секретаршу, которая разбиралась бы с его корреспонденцией. Поэтому Найджел взял на себя разбор черных мешков для мусора, набитых письмами от поклонников, на которые никто не отвечал. Мод говорила: «А вдруг там есть письма отчаявшихся людей, тех, кому грустно, – в общем, письма, на которые непременно нужно ответить». Весной именно он чинил машину Рудольфа; перенес серебро на хранение в сейф Горлински; а также заказал для дома новые замки. В мае он приехал на Файф-Роуд в девять утра, чтобы встретить слесаря, вернулся в полдень, чтобы отвезти Клер в аэропорт; и снова вернулся в одиннадцать вечера, чтобы проверить, надежно ли заперта дверь. Так как телефон стоял с его стороны кровати, Найджел отвечал на ночные звонки со всего мира. «Я тебя разбудил?» – спрашивал Рудольф. «Да». – «Вот и хорошо». И они начинали долгий разговор, после чего Рудольф просил передать трубку Мод. «Мне приходилось здороваться, а потом стараться снова заснуть». 26 мая он позвонил в три часа ночи из Парижа: «Он хотел, чтобы я отправил в Вену какие-то костюмы с ФайфРоуд. Мы договорились разбудить Томми [брата Уоллеса], и в конце концов мне самому пришлось заехать туда пораньше и забрать их, но у него не работал телефон, и я никак не мог попасть в дом. Позвонил Паклуше и попросил ее забрать костюмы и привезти нам. Мод после этого почти не спала».

Людям посторонним казалось, что Гослинги «почти мазохистски предоставили себя в распоряжение Рудольфа», но их близкий друг, редактор Найджела Тристрам Холленд, уверяет, что все было совершенно иначе. «Для них это было совсем не обременительно. Мод не работала, и подозреваю, что это придавало смысл их жизни – все происходящее их немного забавляло. Найджел садился в свой «ягуар» и мчался на Файф-Роуд». Но бывали времена, когда особенно Найджела глубоко задевали проблемы в жизни Рудольфа. В середине мая, когда танцовщик травмировал ногу, из-за чего пришлось отменять его выступление в Вашингтоне, Найджел так расстроился (отдельные слухи намекали на тромб), что в ту ночь почти не спал и встал совершенно разбитый. Возможно, на поверхности он казался образцом английской невозмутимости, но друзья говорят, что он принимал все тревоги близко к сердцу «до невероятной степени». Он пытался прояснить ситуацию («Кудах-тах-тах… я похож на старую курицу»), но дружба с Рудольфом была для него настолько важна, что все, что угрожало ей, очень тревожило Найджела. В письме, которое он написал Рудольфу после того, как тот получил травму, он выражает опасения и в связи со статьей, которую он написал. «Меня ужасает мысль, что ты можешь подумать, что я хоть в малейшей степени предатель и наживаюсь на твоем доверии в мою тактичность… Так легко по ошибке все разрушить!»

В конце мая Найджел больше всего боялся, что из-за сочетания домашних проблем и сокращения перспектив на работу – «так как Королевский Б. медленно (и, наверное, естественно) выдавливает его» – Рудольф вынужден будет навсегда покинуть Лондон. На самом деле он сильно заблуждался. Последние два года, с тех пор, как New Stateman и The Nation начали кампанию против директорства Кеннета Макмиллана (не брезгуя и переходом на личности), имя Рудольфа упоминалось в числе тех, кого прочили на смену Макмиллану. Даже Линкольн Кирстейн, когда-то самый непримиримый враг танцовщика, поддерживал его, как узнал Эрик, когда они вместе ужинали в Нью-Йорке. «Он сказал мне, что Макмиллана увольняют, а тебя хотят попросить возглавить «Королевский балет». Надеюсь на это ради них и ради тебя». Письмо самого Кирстейна Ричарду Баклу от 21 мая подтверждало, что подобное известие – не просто слухи. «Я провел весь вечер с Джоном Тули, который попросит Нуреева возглавить «Королевский балет»; труппа деморализована; Кеннет так же бессилен, как Никсон… пожалуйста, не говори о Нурееве и т. д., пока сам не услышишь. Не знаю, согласится он или нет».

На самом деле предложение Тули делалось с определенными условиями. От Рудольфа требовалось резко сократить количество выступлений. Для него это было немыслимо. Он всегда считал, что, чем чаще он выходит на сцену, тем лучше танцует, и огромный успех его дебютов в том сезоне в «Тщетной предосторожности» Аштона и «Манон» Макмиллана убедил его в том, что его лучшие годы еще впереди [141] Па-де-де из «Манон» никогда не исполнялось так взволнованно. Рудольф и Мерл Парк изображали двух ненасытных любовников; они долго целовались уже после того, как прекращалась музыка. Во время кульминации он помогал ей сделать два полных оборота, поднимая ее вверх по диагонали, а затем отпускал, но ловил за секунду до того, как она должна была упасть на сцену. «Мы переигрывали! Но так было нужно, – со смехом вспоминает Парк. – Мы оба крестьяне и оба умеем переигрывать». . Он родился для того, чтобы быть исполнителем, а не зрителем, как он позже говорил Линн Барбер из газеты The Observer. «Когда я не танцую, я не могу смотреть НИКАКОЙ балет». Найджел, считая, что впереди у Рудольфа лет тридцать руководства, но всего три года, когда он сможет танцевать, сказал ему, что он «сойдет с ума», если примет это предложение. Но перспектива возглавить центральную труппу в тот период и без того привела Рудольфа в уныние. «Она слишком большая. Она сама управляется… Все будет ужасно сложно – заботиться о них, быть привязанному к ним – это другая семья». Вместо ответа он решил создать маленькую собственную семью.

В июне он запустил свой первый проект «Нуреев и друзья» в парижском Дворце спорта после того, как опыт сотрудничества с Бежаром доказал, что у него хватит сил заполнить большое пространство. Это «премьерное «шоу одного актера» в танце» представляло работу хореографов, мало известных широкой французской публике – Баланчина, Тейлора, Лимона, Бурнонвиля, – в камерном воспроизведении любимого репертуара Рудольфа. Среди «друзей» находились Мерл Парк и две звезды Оперы, Вильфрид Пьолле и ее муж, Жан Гизерикс, которых Рудольф выбрал за их способность одинаково непринужденно исполнять и классику, и произведения в современном стиле. Большим сюрпризом стало повышение танцовщика кордебалета, который выступал с ним наравне в «Ореоле». Шарль Жюд был тем студентом, с которым Рудольф пытался познакомиться на пляже в Монте-Карло летом 1969 г., а пять лет спустя, во время представлений под открытым небом в Лувре на фестивале, он вдруг заметил на сцене 21-летнего артиста среди друзей Принца. «А, это вы!» – громко воскликнул он, а в конце представления, выходя за кулисы после последнего вызова на бис, Рудольф отдал Чарльзу все цветы, которые держал в руках.

Для молодого танцовщика, который тогда был всего лишь статистом «Опера Комик», которого пригласили в кордебалет на фестиваль, внимание Рудольфа было и лестным, и неловким. А когда Дус Франсуа, в роли посредницы, пригласила его на следующее утро позавтракать с Рудольфом в «Ритце», Чарльз снова не хотел соглашаться. «Я был так робок. Но Дус отнеслась ко мне по-доброму и объяснила, как мне повезло, что я привлек интерес Рудольфа». Вскоре после этого у «Максима» он сел за длинный стол. Все сидевшие за столом ждали, когда звезда займет почетное место. Но, когда Рудольф стремительно вошел в ресторан, он пересадил всех, чтобы оказаться рядом с Чарльзом. Они «говорили с глазу на глаз» весь вечер; Рудольф ласково угощал танцовщика бефстрогановом со своей тарелки. «Он хотел знать обо мне все. Я рассказал, как мои родители в 1966 г. уехали из Вьетнама из-за войны; мы говорили о моей работе и его работе, но мне было очень неловко, потому что я видел, что другие – «вся парижская клика» – совсем не рады».