Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

Рудольф по-прежнему находился в необычно мрачном настроении, когда его приятельница Наташа Харли повела его обедать в La Côte Basque. Пытаясь подбодрить его, она предложила пройтись по антикварным магазинам и позвонила в свою контору, чтобы оттуда прислали машину и отвезли их в центр. «Водитель ехал за нами, а мы гуляли, гуляли, гуляли. Потом Рудольф сказал: «Баста. Я еду домой». Наташа провела дома совсем немного времени, когда ей позвонила Гюзель и сказала, что умерла Фарида. Она немедленно позвонила Рудольфу, но тот уже все знал. Жаннет была убеждена, «что ему позвонили накануне, но сам ничего никому не говорил». Он не открылся даже Мод, «но угадал, почему я позвонила», – написала она Уоллесу, который был потрясен, узнав, что Рудольф в знак траура отправился по магазинам. «Я могу его понять, – сказала ему Жаннет. – Так он мог не думать о чем-то, что от него не зависело… это помогло сгладить боль, которую, не сомневаюсь, он ощущал». Позже в тот же день Рудольф захотел пройтись по антикварным магазинам и с Жаннет; когда она высадила его у «Дакоты», он откровенно сказал: «Сегодня мы ужинаем у миссис Харли. Кстати, у меня умерла мать». И захлопнул дверь».

Когда умер Хамет, единственной, с кем Рудольф хотел побыть, была Паклуша, и Наташа Харли стала нью-йоркским эквивалентом Паклуши – любящая его русская «мать-земля», с которой его тоже познакомила Марго. Она, ее русский муж Андрей и две их дочери, Татьяна и Тамара, стали для него еще одной суррогатной семьей, где он черпал русскую культуру и прошлое, которые были для него источником постоянной радости. Их родители были покровителями Дягилева, а мать Андрея, Генриетта Гиршман, была знаменитой красавицей, чей парижский дом стал салоном для художников, писателей и музыкантов. Рудольф любил листать гостевой альбом Гиршман, в котором имелось стихотворение Бальмонта, много музыки Прокофьева, хвалебная песнь в ее честь, написанная Станиславским, и записи, среди прочих, Робера де Монтескье, Рахманинова, Шаляпина и Джойса.

Огромная, просторная квартира Наташи на Восточной Шестьдесят восьмой улице тоже была салоном для приезжавших на гастроли балетных трупп (встречая ее в Лондоне, Аштон всякий раз восклицал: «Ах, Нью-Йорк!»), и именно на нее теперь рассчитывал Рудольф, когда устраивал собственные званые ужины. Как-то вечером она готовила для Марты Грэм, а в другой раз для Линкольна Кирстейна, «очень неудобный случай», когда Рудольф взорвался, потому что Кирстейн принес икру, а Наташа приготовила не тот сорт картофеля, чтобы подать с ней [192]. Наташа считалась влиятельной фигурой в косметической и парфюмерной промышленности, но она была на удивление скромной и добросердечной; она казалась почти ребенком с пухлыми щечками, простой стрижкой и школьными сандалиями. «Когда я думаю о ней, – говорит Джейми Уайет, – я вижу, как она смотрит снизу вверх на Рудольфа своими огромными черными глазами. Ради него она была готова на все, буквально на все». «С самого начала Наташа стала человеком, на которого Рудольф всегда мог рассчитывать», – добавляет Роберт Трейси.

Когда Гюзель, племянница Рудольфа, приехала на Запад, именно Наташу Рудольф попросил принять ее. «Она приехала с мужем, и мы отвели им комнату, но все превратилось в настоящую катастрофу. Она была настроена против всего американского и загромождала гостиную своими туфлями и нижним бельем… Она поехала за город, но и там было не лучше». Почти словно испытывая преданность Наташи, Рудольф как-то позвонил ей и попросил об услуге: «Я пригласил на ранчо одну знакомую, но сам не успеваю туда вовремя. Не могла бы ты ее принять?» Она без колебаний отправилась покупать еду в Нью-Йорке и, взяв с собой помощницу, купила билет на вечерний рейс в Вирджинию. Увидев, что в доме практически ничего нет, они отыскали доску и материю, устроив импровизированный стол. Не успели они кое-как все расставить, как зазвонил звонок. Это была Джекки Онассис, она улыбалась и была неформально одета в джинсы. (Она издавала книгу Пушкина для детей и хотела, чтобы Рудольф написал предисловие [193].)

В ночь на 6 февраля 1988 г., когда Наташа услышала звонок в дверь и открыла, на пороге стоял Барышников – он извинился за то, что так поздно приехал. Через некоторое время появились и Рудольф с Жаннет; пока Жаннет и Наташа сооружали ужин, два танцовщика сидели и о чем-то сосредоточенно разговаривали. Около полуночи пришли Андрис Лиепа и его молодая партнерша по Большому театру Нина Ананиашвили, которых пригласил Рудольф. Он явно ощущал потребность окружать себя русскими. Балерина, смуглая, утонченная грузинская красавица, замечательно сочеталась с моложавым блондином Лиепой. Они приехали в Америку, чтобы дебютировать в составе труппы «Нью-Йорк Сити балет», реализовав мечту самого Рудольфа исполнять репертуар Баланчина, но при этом сохранять свободу и иметь возможность вернуться в Россию (позже в том же году Барышников пригласит Лиепу вступить в АТБ; он станет первым русским, заключившим контракт за рубежом).

Наташа вспоминает, что последние двое не говорили почти ни слова, но сидели с восторженным видом, слушая советы и воспоминания двух «невозвращенцев». «Вечер был чудесный, чудесный. Очень поздний, очень уютный, очень личный».

Через месяц Рудольфу предстояло следующее тяжелое испытание: его 50-летие. Зная, что лучшим подарком станет возможность выступить, Жаннет уговорила Мишу предложить Рудольфу больше спектаклей «Жизели» (первый из трех состоялся 17 марта, в день его рождения), и в июне он наконец дебютировал в составе «Нью-Йорк Сити балета». Он хотел исполнить партию Аполлона, но Питер Мартинс, который сменил Баланчина на посту директора, сказал, что он слишком стар, и занял его в «Орфее», в старомодной пантомимической роли. Выход на сцену в балете, который Арлин Крос назвала «пепельной медитацией, пропитанной сладковатым запахом смерти», едва ли можно считать праздником, и Джейн Херманн поручили устроить Рудольфу памятный вечер, которого он достоин. Созвав почти всех партнеров, ровесников и хореографов, с которыми Рудольф работал на Западе, она устроила «первоклассный гала-концерт» на сцене Метрополитен-оперы, открывший летние гастроли Парижской оперы.

Ко всеобщему изумлению, Рудольф пришел в ужас. «Он обвинил Джейн в попытке насильно согнать его со сцены, – говорит Уоллес. – Он решил, что это последний подарок. Такой, который дарят людям, чья карьера закончена». «Он содрогался от ужаса, – добавила Мод. – «Они меня хоронят», – говорил он. Ему казалось, что это обман, что потом все будет кончено». 26 июня, в воскресенье, вечером накануне гала-представления, Рудольф ужинал в «Артистическом кафе» с Мод, Уоллесом и Джейн. Разговор зашел об английских критиках. Все больше и больше расстраиваясь, он вдруг вскочил, обругал всех сидевших за столом и вихрем вылетел на улицу. «Я бросился за ним, а за мной устремилась Джейн, – говорит Уоллес. – Все было настолько травматично, что у Мод в результате появился опоясывающий лишай».