Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

В Ленинград Рудольф приехал в своих фирменных шарфе Миссони и шотландском берете. Его сопровождали Дус, Луиджи и Филлис Уайет, а также ряд международных репортеров и американская телевизионная группа. Первым его приветствовала Тамара Закржевская, которая все гадала, когда ей удалось пройти мимо охранников в форме, узнает ли ее Рудольф. «Что ж, хоть Тамара пришла», – улыбнулся он, и они обнялись, а их окружили типичные бабушки в шерстяных шапках, которые совали ему букеты растрепанных гвоздик. Это были его ленинградские поклонницы тридцатилетней давности – хорошенькие, пухленькие, улыбчивые девушки, чья страсть к «мальчишке» была настолько сильной, что одна из них из ревности набросилась на Тамару. Рудольфу они «казались людьми, вышедшими из ГУЛАГа. Странные, вытертые, неухоженные старики, как в каком-то научно-фантастическом фильме… Они нагоняли тоску». Однако для поклонников, несмотря на многочисленные легенды и слухи о его причудливом образе жизни [199], «он по-прежнему оставался нашим Рудиком».

Тамара вспоминает, как удивилась, что в аэропорт не приехал никто из Театра имени Кирова, хотя, по совпадению, примерно в то же время на другой рейс приехал Виноградов. «Он слегка поклонился Рудольфу, произнес пару слов и ушел». Причиной такой небрежности директора, по ее мнению, была зависть и комплекс неполноценности, зародившийся еще в их студенческие времена, когда Рудольфа пригласили в Кировский театр солистом, а Виноградов поехал в Новосибирск, где поступил в кордебалет. «Рудольф был звездой, а он – неудачником. Шли годы, Виноградов стал художественным директором Кировского театра, и Рудольф просит его об услуге: всплыли все юношеские комплексы. Были не ельцинские времена, и он очень боялся, что Рудольф, который был директором Гранд-опера, получит приглашение от нашего министерства культуры возглавить театр».

Если это и было конечной целью Рудольфа, то непосредственные цели были не столь амбициозными: «У него было одно намерение: договориться, чтобы в Кировском поставили его «Золушку». Но, поскольку именно этот балет стал первым крупным произведением Виноградова как хореографа, он дал понять, что «есть много версий лучше, чем версия Рудольфа – моя, например». Рудольф возмутился. «Этот придурок отказывается позволить мне ее поставить!» – взорвался он при Тамаре, рассказав заодно, как Виноградов пытался сорвать его приезд. Он хотел исполнить «Шинель», но Виноградов настоял: «Либо «Сильфида», «Жизель», либо ничего». Рудольфу показалось, что Виноградов хочет опозорить и «похоронить» его. Хотя он понимал, что зрители едва ли восторженно встретят 51-летнего Альберта, которого они запомнили гениальным «мальчишкой-хулиганом», у Рудольфа не оставалось другого выхода, и он выбрал балет Бурнонвиля. Ваганова, ученица Кристиана Йоханссона, внедрила элементы датской техники в свою систему подготовки (и «Сильфиду» исполняли в Кировском театре с 1981 г.), и все же Рудольф понимал, что все, чему он научился у Эрика и Стэнли Уильямса, сдует пыль с того, что многие русские танцовщики считали музейным экспонатом.

Для Рудольфа самыми яркими признаками гласности в Ленинграде стали фотографии его самого, Макаровой и Барышникова, которые висели в музее Вагановой вместе с другими кумирами истории балета. Звезда-невозвращенец устроил пышное возвращение: он шагал во главе толпы репортеров и операторов, время от времени останавливаясь и раздавая автографы. Вскоре его властность сменилась неподдельной теплотой, когда он заметил Наталию Дудинскую, превратившуюся в миниатюрную старушку в плохом парике и с размазанной помадой. «Здравствуйте, мадам!» – просиял он, крепко обняв ее. Позже, навещая 100-летнюю Анну Удальцову и держа ее дрожащую руку, Рудольф обрадовался и растрогался, когда его педагог радостно кричала: «Ой, ой, ой!» – когда он напоминал, как она угощала его огурцами, маринованными в меду, и грибами. «Больше всего я беспокоюсь, – сказала она, – как укрепить твою силу, потому что ты так тяжело работал.

Других приходилось заставлять работать, а тебя приходилось удерживать». (Он, правда, говорил друзьям, что, когда она дразнила его «грязным татарчонком», каким он был когда-то, ему показалось, будто ему дали пощечину, – правда, он, по своему обыкновению, выразился матерно.)

В театре «с теми же самыми бабушками, которые сидели у каждого выхода», он заметил, какое все обшарпанное. «Ничего не изменилось, и людей там я нашел на том же уровне, на каком они были тридцать лет назад». Но именно это он собирался исправить. Когда Макарова приехала в Ленинград, она не только подарила свой костюм и туфли музею; она очаровала всех в театре, раздавая подарки и сувениры. Рудольф «не привез ничего», хотя считал, что его визит гораздо больше обогащает театр с точки зрения балета: «Сначала увезти все отсюда на Запад и только потом вернуть все, что только можно, в Россию».

В желтых сабо и шерстяном многослойном халате Рудольф проследовал в студию, где его ждала элегантно одетая Нинель Кургапкина, чтобы начать первую репетицию. Он по-прежнему обращался к ней официально, на «вы», и все же они поменялись ролями, и, когда Рудольф разогрелся, исполнив многочисленные батман тандю Стэнли Уильямса, Нинель склонилась к станку и стала слушать, как он разъясняет азы не знакомого ей метода. Когда он повернулся лицом в другую сторону, она окинула его профессиональным взглядом с головы до ног. Хотя в основном она получила возможность вспомнить прошлое, хихикая, когда вспомнила один особенно возмутительный случай его юношеской надменности. Стоявшая у противоположной стены Жанна Аюпова, которая должна была исполнять роль Сильфа, смотрела на него в зеркало. Он снял матерчатую шапочку – вспотевшие редеющие волосы прилипли к голове. Прекратив сольную партию на середине, он рухнул на стул, но, когда молодая балерина начала танцевать, он инстинктивно овладел собой, чтобы показать ей, как надо исполнять пор-де-бра.

На последовавшей затем репетиции, на которой присутствовала Тамара, он четыре раза останавливался, чтобы, измученный, вытянуться на полу. Это само по себе было огорчительно, но она не могла понять, почему, хотя он привез в Россию свой «роскошный костюм», Рудольф настоял на том, чтобы перемерить «целую кучу гнилых старых тряпок», которые он обнаружил в одной из гримерных. «Я сидела рядом с критиком, который никогда не видел, как он танцует. Он воскликнул: «Что же это такое? Не может быть, чтобы это был великий Нуреев!» «Никто не хотел воспринимать всерьез тот образ, который напустил на себя Нуреев, – написала Инна Скляревская. – Нас оставили в надежде, что на спектакле на следующий день произойдет какое-то чудесное превращение». Однако на генеральной репетиции Рудольф почувствовал, как что-то щелкнуло. Он приехал в Ленинград с травмой стопы; теперь же он растянул икроножную мышцу на другой ноге. Вместо того чтобы отменить спектакль, он решил «показать стиль школы Марго Фонтейн… Если можешь стоять, можешь что-то сымпровизировать», хотя Нинель вспоминает, до какой степени он колебался, выходить на сцену или нет. «Я ничего не могу вам посоветовать, – сказала ему она. – Такое решение вы должны принять сами». Зато Тамара, знавшая, что Рудольф в прошлом очень ценил ее откровенность, заставила себя позвонить к нему в отель и заставить перенести спектакль.