Юрий Кобаладзе - Я шел своим путем. Ким Филби в разведке и в жизни

Суслов, вернувшись в Москву, тут же отдал соответствующее распоряжение, не поинтересовавшись даже, зачем и почему издается книга. Все мои попытки привести какие-то доводы, в том числе и то, что придется заплатить колоссальную неустойку за нарушение контракта, естественно, ничего не дали.

…После тяжких раздумий я принял рискованное решение: пришел к начальству и сказал, что поздно что-то предпринимать — книга уже вышла. Все там, конечно, прекрасно понимали, что это неправда, но, поскольку сами в душе разделяли мое чувство, спокойно отреагировали: "Хорошо, так и доложим Суслову”».

В 1972 году книгу выпустили в Чехословакии и Болгарии, также опередив нас. Подготовка этих изданий вдохновила Кима на написание новой книги. Однажды он сказал: «Моя вторая книга будет начинаться с твоего имени». Вскоре, в начале 1972 года, он показал мне первую главу. Это были воспоминания детства, которые начинались словами: «Руфина сказала мне…» Тем временем русское издание книги «Моя незримая война» откладывалось по разным причинам. Эти проволочки охладили творческий порыв Кима, и первые пятнадцать страниц будущей книги так и не нашли продолжения.

Только в 1978 году книгу решили издать в Москве. Как обычно, началась спешка. Я редактировала русский перевод, и нам даже пришлось из-за этого отложить намеченную поездку. Неожиданно издательский процесс приостановился. Объяснялось это политической ситуацией, а именно сложными отношениями между компартиями СССР и Великобритании. Такое объяснение звучало по меньшей мере странно, поскольку в самой Англии книга вышла в 1968 году и переиздавалась много раз. В то же время вызывало возражение и содержание книги. Автору ставилось в вину то, что в нормальных условиях считалось бы заслугой. «Объективизм!!!», «объективистское суждение!» — возмущался один из тех, кто принимал решение об издании книги. Такими заметками были испещрены поля рукописи.

В конце концов в начале 1980 года «Моя незримая война» на русском языке увидела свет. Издательство «Воениздат» выпустило ее тиражом в 100 тысяч экземпляров. Книга была напечатана на газетной бумаге и выглядела невзрачно. Она разошлась в узком кругу, не дойдя до широкого читателя. Не появились на прилавках магазинов и последующие два издания.

Полулегальное положение Кима обязывало и меня «уйти в подполье». Прежде чем перебраться в новую квартиру, я устроила прощальную вечеринку для старых друзей, утаив от него это событие (с тех пор у меня больше не стало секретов от Кима). Собралось человек пятнадцать. Они пришли 1 сентября, чтобы по старой традиции отметить мой день рождения, и никто тогда не подозревал, что я прощаюсь с ними. Мою тайну я доверила только самым близким друзьям, которых впоследствии познакомила с Кимом, и они стали регулярно бывать в нашем доме. С остальными друзьями и знакомыми мне пришлось прекратить отношения, оставив их в недоумении. Я вынуждена была скрывать имя своего мужа и новый адрес. Одни пытались разыскивать меня, другие обиделись.

Здесь невольно напрашивается параллель с потерей друзей Кимом, о чем он пишет в своих биографических заметках. Когда в 30-е годы его завербовала советская разведка, ему пришлось играть определенную роль, демонстрируя крайне правые взгляды, и старые друзья от него отвернулись. Кое-кто на Западе считает, что Ким получал удовольствие от своей «игры» и, втайне посмеиваясь и злорадствуя, наслаждался этим обманом. Могу утверждать, что эти предположения совершенно беспочвенны. Ким часто говорил, что самое трудное в его профессии — необходимость идти на обман. И ему, человеку необычайно честному и правдивому, это было особенно тяжело. Он очень ценил дружбу и глубоко переживал свое вынужденное предательство.

Разумеется, мои неприятности не идут ни в какое сравнение с тем, что пришлось пережить Киму. Я была полностью поглощена им и уже этим счастлива, к тому же сохранила самых близких друзей. В отличие от Кима, мне не пришлось надевать маску, и от меня никто не отвернулся. И все-таки мне было досадно обижать тех, кому я уже не могла уделить внимание.

Я уже упоминала о реакции Святослава на мое «вторжение» в жизнь Кима. Сам Ким не рассказывал мне, как в КГБ отреагировали на его заявление о женитьбе. Думаю, что это не вызвало там восторга — вряд ли меня сочли достойной кандидатурой на роль жены Филби. Прежде всего из-за моих контактов с диссидентами, которые не могли остаться незамеченными бдительными сотрудниками КГБ.

Правда, контакты эти были самыми невинными и носили случайный характер, никакого участия в политической деятельности я не принимала.

Так случилось, что друзья и родственники моих близких друзей, в доме которых я часто бывала, стали диссидентами. Там мы и познакомились. В этом гостеприимном доме всегда собиралось большое интересное общество. Но это были не политические сходки, а дружеские посиделки, иногда литературные вечера, где гости читали свои стихи или произведения любимых поэтов. Так, мне посчастливилось быть среди приглашенных на незабываемом домашнем вечере, где Александр Галич выступал со своими песнями перед самым отъездом в эмиграцию. Было грустно наблюдать, как сужался круг друзей — одни эмигрировали, другие уходили в никуда. Большинство из них вынужденно покидали свою страну, поставленные перед выбором: либо на Запад, либо в ГУЛАГ.

Несмотря на то что мои контакты с диссидентами ограничивались застольными беседами, сам факт этого общения был компрометирующим с точки зрения сотрудников КГБ. Мои друзья регулярно снабжали меня запрещенной самиздатовской литературой, которую я читала на глазах у Кима, а он хорошо понимал, что за это можно угодить в тюрьму. Тем не менее он выписал для меня из-за границы собрания сочинений Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой, в то время опальных, а также запрещенного Гумилева и для себя трехтомник Солженицына (тоже запрещенного) на английском языке и очень удивился, что книги благополучно дошли до нас по почте.

— Только никому не показывай, — сказал он, вручая мне книги, а своего Солженицына держал на книжной полке, на виду.

Разумеется, я не могла оставаться равнодушной, зная о гонениях и преследованиях диссидентов, что называется, из первых рук, и делилась этими впечатлениями с Кимом. При всей симпатии к диссидентам Ким был достаточно здравомыслящим и осторожным в своих высказываниях. Он не боялся за себя, но опасался, что его «вольнодумство» отзовется на мне, понимая, насколько злопамятна организация, с которой он связал свою судьбу.

— Я боюсь осложнить твою жизнь, поэтому не всегда поступаю так, как следовало бы, — говорил он, сдерживая мой пыл.