Юрий Кобаладзе - Я шел своим путем. Ким Филби в разведке и в жизни

Однажды Кима привезли домой после встречи с Андроповым на банкете («Он был человеком, который задавал много вопросов и действительно слушал ответы», — писал Ким Грэму Грину 13 октября 1984 г.), и участники банкета продолжали праздновать у нас это событие. Через некоторое время появились два молодых генерала — В.К. Крымов и О.Д. Калугин. Как оказалось, они непосредственно руководили операцией по выдворению из страны Солженицына (это случилось в феврале 1974 г.) и прибыли к нам прямо из Шереметьево. Генералы были в радостном возбуждении и предложили тост за успешное завершение этого мероприятия. Я застыла с рюмкой в руке и уже открыла рот, чтобы высказаться, но Ким метнул на меня испуганно-предостерегающий взгляд, и я промолчала.

О. Калугин впервые появился у нас дома в 1972 году. Он отличался от большинства сотрудников КГБ свободной формой общения, критическими высказываниями в адрес членов ЦК КПСС и Политбюро. Вместе с коллегами Калугин навещал нас по большим праздникам. Среди наших посетителей выделялся не только свободой мышления, но и своей эрудицией М.П. Любимов (теперь он известный писатель). Ким получал удовольствие от общения с ним. Потом, когда Любимов работал в Дании, у них завязалась оживленная переписка.

Самым знаменательным днем для Кима было 27 января — день приезда в Советский Союз. Гости обычно являлись без приглашения — просто ставили нас перед фактом, сообщая о своем визите. Кима такая манера очень удивляла, как и то, что нас никто (из сотрудников) не приглашал к себе в гости, за исключением супругов Калугиных, у которых мы побывали дважды.

Праздничные визиты Калугина продолжались до 1980 года — до его «ссылки» в Ленинград, и их можно пересчитать по пальцам. Результатом этих визитов, по-видимому, и стали воспоминания о Киме в книге О. Калугина «Первое управление». Не могу судить о достоверности всего произведения прежде всего потому, что мне достаточно было ознакомиться с главой, посвященной Киму, чтобы потерять всякое желание читать дальше. В связи с этим мне вспомнилось высказывание Кима о книге одного американского писателя: «Такие книги опасны. Они содержат 25 процентов важных фактов, 25 процентов незначительных фактов, 25 процентов несущественных искажений, 25 процентов абсолютной неправды. Беда в том, что, если читатель не знает предмета лучше, чем автор, он не может сказать, что есть что».

К последним 25 процентам следует отнести те события, непосредственной участницей которых, по словам Калугина, была я. Описание его первого визита к нам — вымысел от начала до конца. Проблема алкоголизма действительно существовала, и я сама пишу об этом, но мы с Кимом справились с этим еще до знакомства с Калугиным. Таким, каким он изобразил Кима, никто не мог его видеть в мою бытность с ним. Мало того, что Калугин пишет небылицы, он еще щедро «цитирует» меня.

Эпизод с мебельным гарнитуром, купленным с помощью Калугина, фальшив до приторности. Достаточно было хоть немного знать Кима, чтобы понять, как мало значили для него материальные ценности (кстати, сам Калугин упоминает об этом). И снова приходится повторять, что «мой рассказ» здесь — чистый вымысел. Непонятно, зачем автору понадобилось даже реальные факты опутывать паутиной лжи. Такой вымысел был бы оправдан в художественном произведении, но этот труд считается документальным.

Несомненно, в то время О. Калугин сыграл положительную роль в жизни Кима (исполняя ли приказ сверху или по своей инициативе), привлекая его к активной деятельности, улучшая бытовые условия.

…А в тот февральский день 1974 года В. Крымов, с которым я встретилась впервые, разглядывал меня с доброжелательным любопытством. Обворожительно улыбаясь, он сказал:

— Интересно наконец-то познакомиться с тобой — до сих пор я изучал тебя только по бумагам.

Я, конечно, могла предполагать, как тщательно изучается моя подноготная, хотя и старалась не думать об этом. Но одно дело — предполагать и совсем другое — услышать такое откровение, от которого у меня холодок пробежал по спине.

Ким постоянно ожидал со стороны КГБ каких-то неприятностей, был уверен, что получит выговор по поводу моих «неблагонадежных» друзей. Каждый раз, когда куратор предупреждал о своем визите по телефону, Ким мрачнел. В ожидании прихода гостя он нервно ходил из угла в угол, сосредоточенно глядя в пол. После ухода куратора я обеспокоенно спрашивала Кима:

— Ну, что он сказал?

— Мы обсуждали только профессиональные проблемы, — обычно отвечал Ким.

Теперь я допускаю, что он мог утаить от меня неприятную беседу для моего же блага и покоя.

Обычно Ким со своими коллегами закрывался в кабинете, откуда не доносилось ни звука. Но однажды я услышала неожиданно резкий гневный голос Кима. Он не только кричал, но еще и стучал кулаком по столу. Дверь — кабинета распахнулась, и оттуда выскочил куратор с перекошенным от злости лицом и пылающими ушами. А разъяренный Ким, захлопнув за ним входную дверь, носился по квартире и бушевал:

— Они хотели, чтобы я это подписал!

Это было письмом, обличающим диссидентов.

В таком состоянии я видела Кима впервые.

Среди советских людей, в большинстве своем критически относившихся к существовавшему режиму, оказался лишь ничтожный процент тех, кто решился на открытый протест, — горстка отважных диссидентов. Основная масса ограничивалась критикой на кухне, пересказывая политические анекдоты и изливая душу друг другу. Тогда мало кто верил в возможность перемен.

И я, сталкиваясь с недостатками нашей жизни, выливала свое возмущение на Кима. А он не умел выпускать пар в кухонных беседах и эту боль носил в себе. Человек дела, он не видел смысла в пустых разговорах:

— Что толку болтать, надо действовать!

Он переживал так, как будто чувствовал свою ответственность за все пороки, присущие советскому строю, тяготился своим бездействием и вместе с тем понимал, что новые потрясения ему не по силам:

— Я слишком стар, чтобы начинать все сначала.

Наблюдая за переживаниями Кима, я себя корила, что своими высказываниями посыпаю его раны солью, и в дальнейшем старалась сдерживаться и не задевать болезненную тему. По существу, у нас не было предмета спора: Ким все понимал не хуже меня и обычно обрывал поток моих эмоций:

— Я все знаю.

Зато при встречах с сотрудниками КГБ он открыто высказывал свое мнение:

— Вам следовало бы бороться с настоящими преступниками вместо того, чтобы преследовать диссидентов.

Мне особенно запомнился один вечер с М.П. Любимовым, когда мы с жаром говорили об антисемитизме, диссидентах, Солженицыне, обо всем, что наболело. Мы с Кимом нападали на Любимова, а он с трудом отбивался. При всем желании не кривить душой он не мог тогда признать жестокой правды. Пытаясь балансировать между истиной и служебным долгом, такими несовместимыми в то время понятиями, он не на шутку рассердился и выскочил из-за стола со словами: