Юрий Кобаладзе - Я шел своим путем. Ким Филби в разведке и в жизни

— А я-то здесь при чем?!

Ким, продолжая атаковать, не щадил и себя:

— И ты виноват, и я, мы оба виноваты!

Ким так же откровенно высказывался и в своих письмах. 2 января 1980 г. он напишет Грэму Грину:

«Я боюсь, что перед нами трудный год. У меня нет веры во второе пришествие, я не верю в советскую угрозу Европе, я не верю в угрозу НАТО Советскому Союзу (хотя я верю, что возобновятся усилия отделить наших союзников от Варшавского договора). Но я думаю, мы проведем большую часть года, говоря и делая мерзости друг другу, пока не кончатся разные выборы, таким образом отвлекая энергию и способности от конструктивных целей.

Тогда, в 1981 году, с новыми лидерами или со старыми лидерами, почувствовавшими облегчение после перевыборных волнений, мы сможем снова взяться за серьезные дела. А пока много невинных людей пострадает и умрет от голода. Такие дела.

…Когда ты опять купишь «Правду» в своем местном киоске, ты увидишь, что я выражаю мои личные взгляды (если в самом деле это можно назвать взглядами), но отнюдь не правительственные».

В наших с Кимом политических дискуссиях обычно я была нападающей стороной, а он, не желая подливать масла в огонь, старался меня утихомирить. Пытался что-то оправдать, чему-то найти объяснение. Не находя весомых аргументов в споре, говорил:

— Там, у нас (имея в виду Запад), тоже не все так хорошо, как кажется отсюда.

Я на это заметила:

— Теперь тебе следует говорить: там — у них, здесь — у нас.

Он закивал с улыбкой:

— Ты права, — и больше никогда не ошибался.

А я на этом не успокаивалась и продолжала не без ехидства:

— Но то, что естественно для их, буржуазной, морали («их нравы»), недостойно нашей, коммунистической.

Однажды в пылу спора я бросила:

— Ты разговариваешь со мной как передовица «Правды». Такое сравнение его очень обидело, тем более что он сам часто повторял в шутку: «Нет правды в "Известиях”, как нет известий в "Правде”». Тогда мне показалась слабой аргументация Кима, послышалась фальшивая нота в его ответах, и у меня непроизвольно вырвалось то, о чем старалась не думать:

— Может быть, нас подслушивают?!

Ким ничего на это не ответил, только посмотрел на меня долгим взглядом.

В то время мне казалось, что ему следовало предупредить меня о подслушивании, если он знал или подозревал об этом. Теперь я понимаю, что Ким поступил мудро, не посвятив меня в эти грязные игры. Он слишком хорошо знал мой взрывной характер и мог представить себе мою реакцию на такое открытие. Я бы не смогла спокойно жить, помня о постоянном наблюдении. В то же время я не способна была взвешивать свои слова в расчете на чьи-то заинтересованные уши и просто не выдержала бы такого напряжения. Думаю, что Ким, как и я, старался не думать об этом.

Но тогда я не могла успокоиться и через некоторое время снова спросила, знает ли он, что наша квартира прослушивается. На этот раз он сказал:

— Не знаю, а если нас и подслушивают, то мне на это наплевать!

В другой раз, когда я затронула волновавшую меня тему, Ким заметил:

— Вся процедура настолько сложная и дорогостоящая, что вряд ли в этом есть смысл.

Тем не менее, вопреки здравому смыслу, наша квартира прослушивалась, о чем мне стало известно много лет спустя. Здесь логика подвела Кима, поскольку, как поется в нашей патриотической песне, «мы за ценой не постоим». Подтверждение тому я получила от бывшего сотрудника КГБ, работавшего с Кимом в 70—80-е годы. Навестив меня после событий августа 1991 года, он спросил:

— Как вы думаете, ваша квартира теперь не прослушивается?

Я буквально подпрыгнула от возмущения:

— Мне бы следовало спросить об этом вас. А раньше она прослушивалась?

— Конечно, и Ким знал об этом.

Мои друзья также напомнили мне, как Ким многозначительно показывал пальцем вверх, на люстру, когда наша беседа переходила опасную черту.

Если у меня и оставались некоторые сомнения в том, что наша квартира прослушивалась, то их окончательно развеял наш бывший куратор Владимир. Он намного дольше, чем другие, состоял при Киме и был отлучен лишь после того, как Калугина, возглавлявшего контрразведку, перевели на работу в Ленинград. Кстати, и Калугин в своей книге «Первое управление» упоминает о том, что и телефон, и квартира Кима прослушивались, как о чем-то само собой разумеющемся.

Может быть, эту аппаратуру так и забыли отключить?

Владимир предложил мне встретиться у памятника героям Плевны, недалеко от Лубянки. Прошло 14 лет со времени окончания его работы с Кимом, и теперь он пенсионер. Мы сидели на бульваре, греясь в лучах солнца уходящего лета, и я с интересом слушала рассказ Владимира.

— Он подставил меня под технику, — в сердцах сказал Владимир о своем непосредственном начальнике, по воле которого оказался объектом слухового наблюдения заодно с нами. Этот начальник, другой куратор, тоже Владимир, был с Кимом на дружеской ноге, часто бывал у нас в гостях с женой. Он же со своей дочкой сопровождал нас, когда мы вчетвером с Кимом, Джоном и его женой путешествовали по Волге. Тогда и Джон проникся к нему большой симпатией. Можно сказать, мы дружили семьями.

Не от избытка ли дружеских чувств к Киму Владимир и подключил нашу квартиру к подслушивающей аппаратуре?

Мой собеседник поведал мне и о том, как в середине 70-х годов было принято решение присвоить Киму звание генерал-лейтенанта. Владимир сам отнес соответствующий документ начальнику отдела кадров Г. Е. Агееву, который лично знал Кима. С ним мы познакомились в Иркутске в 1971 году, когда впервые посетили Сибирь. Тогда Агеев был председателем КГБ по Иркутской области и встречал нас как гостеприимный хозяин. Через год его перевели в Москву, где он стал секретарем партийной организации КГБ, а затем и начальником отдела кадров. Иногда Агеев по старой дружбе звонил нам, предупреждая, что «забежит на чаек».

Как рассказывал Владимир, Агеев должен был направить представление Филби на генеральское звание на подпись к Андропову (тот Кима обожал, по выражению Владимира). Но наш добрый друг почему-то этого не сделал, и бумага никуда не пошла.

В 1993 году «Литературная газета» опубликовала выдержки из досье Филби, где утверждалось, что он имел звание полковника. На самом деле никакого воинского звания ему присвоено не было. Надо признать, что Киму это было совершенно безразлично.

Мы с Владимиром все еще сидели на лавочке, беседуя, когда он неожиданно прервал свой рассказ, указывая на пожилого лысоватого мужчину в темном плаще.

— Ты узнаешь его?

— Нет, не узнаю.

— Это же Крючков. Он каждый день здесь гуляет.

Тот неспешно прогуливался по бульвару, с безмятежным видом поглядывая по сторонам, как будто не было ни августа 91-го, ни «Матросской тишины». И все-таки, несмотря на эфемерность нашей демократии, кое-что изменилось даже в сознании сотрудников КГБ. Пока Крючков восседал в своем кабинете, трудно было представить себе, что возможны такие откровения, которые я услышала в тот день от нашего куратора (хотя и бывшего). Тем не менее даже теперь, будучи пенсионером и ничем не рискуя, он меня предупредил: