Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 1

Доверием Эльзингер пользовался полным. У него были все шифры, и на нем лежала обязанность расшифровывать депеши, поступавшие на имя наместника или в его канцелярию.

Под конец освободилась вакансия дипломатического чиновника при наместнике. На этот относительно ответственный пост был назначен Эльзингер; к нему перешли и дипломатические тайны.

Началась Великая война. И вдруг выяснилось, что Эльзингер — германский шпион.

Его арестовали. Но о дальнейшей судьбе А. А. не было известно.

В 1932 году, в Праге, мне рассказывал инженер Е. Н. Нелединский, что, будучи в качестве офицера в Карсе, он был как-то назначен начальником тюремного караула. В Карсской тюрьме ему указали особую камеру:

— Здесь — важный арестант! Это — Эльзингер, обвиняемый в шпионаже.

Вскоре затем вспыхнула революция. Солдаты освободили из тюрьмы всех арестованных.

Эльзингер, ставший вдруг свободным, скрылся, не стараясь реабилитироваться.

Уже указывалось, при воспоминаниях о Мицкевиче, о травле, со стороны правых политических партий, кавказской власти. При нападках, в 1905–1907 годах, правой московской печати «Окраины России» [536], «Русское знамя» [537], а также «Нового времени» на политику Воронцова-Дашкова, много доставалось также и Петерсону, которого считали вдохновителем графа в его политике.

Отчасти это было справедливо. Стремясь угодить Воронцовым-Дашковым, Петерсон несомненно забегал вперед и пересаливал. Одной из сторон такой деятельности было, как я уже указывал, благодетельствование грузинского дворянства и вообще туземной знати за счет русской казны. Проводителем таких мер в жизнь являлся Петерсон. Были и разные другие факты, уязвимые с точки зрения русских интересов.

Особенно изводил кавказскую власть какой-то корреспондент «Нового времени», скрывшийся за псевдонимом Затерянный [538]. Это был несомненно местный и хорошо осведомленный корреспондент. Статьями, привлекавшими к себе внимание русской общественности, он бил кавказскую власть не в бровь, а в глаз. Опровергать его было бы трудно, потому что Затерянный, сгущая краски, все же основывался на реальных фактах.

Кто был Затерянный? Терялись в догадках. Ясно, что это был кто-то из своих, близких. Одно время подозрение пало на вице-директора Максимова. Но Максимов обратился с письмом к заведующему полицейской частью на Кавказе генералу Ширинкину и, ссылаясь на широкие имеющиеся в его распоряжении полицейские и сыскные средства, просил, наконец, разыскать, кто этот Затерянный, и этим снять ложное подозрение с него, Максимова.

Потом Затерянный как-то затих; по-видимому, побоялся быть обнаруженным. Но вслед затем началась травля кавказской власти со стороны правого крыла Государственной думы. В упрек нашей власти опять ставилось преуменьшение русского престижа на Кавказе и возвеличение туземцев; в частности, бранили и за денежные подачки туземной знати.

Выступление в Государственной думе Мицкевича только подлило масла в огонь.

Особенно стал неистовствовать Пуришкевич. В своих речах он бранил кавказскую власть вообще, но больше всего облюбовал Петерсона как вдохновителя наместника. Все это вызывало у нас, в управлении Кавказом, большую нервность.

Наконец Пуришкевич перетянул струну. В одной из речей, посвященных благодетельствованию за счет русской казны туземцев, стал утверждать, что это делается небескорыстно, и открыто в думе назвал Петерсона вором и взяточником [539].

Это произвело у нас страшную сенсацию. Петерсон был страшно подавлен поднявшимся по этому случаю злорадным шумом.

Здесь и надумал помочь начальству еще только недавно назначенный на место Максимова Н. В. Никольский.

— Я хочу, — говорил он мне, — устроить сочувственную демонстрацию Николаю Леонидовичу.

— Обдумайте! Не будет ли это неправильным шагом, который только ухудшит дело?

— Нет, что вы говорите! Непременно надо устроить. Я соберу всех своих, а вы сделайте распоряжение, чтобы и ваши пришли.

Что ж, уклониться от демонстрации было бы своего рода демонстрацией.

На другой день, ко времени обычного прихода Петерсона на службу, на площадке и на лестнице канцелярии собралось около сотни чиновников. Грузный Никольский, окутавший шею шарфом, шептал замогильным голосом чиновникам:

— Как только Николай Леонидович появится, аплодируйте посильнее.

В двенадцатом часу раздается из швейцарской обычный двойной звонок: извещение, что директор прибыл.

Петерсон подымается по лестнице. И вдруг, к своему изумлению, видит скопившийся на его пути рой чиновников. Тотчас же они зааплодировали со всем служебным усердием.

Петерсон побледнел:

— Зачем вы это…

Но Никольский уже читал по бумажке:

— Высокочтимый Николай Леонидович. Мы все…

Говорил, что все подчиненные возмущены наветом Пуришкевича на досточтимого начальника и спешат по этому поводу выразить Петерсону свое глубокое уважение.

— Благодарю вас, господа. Но только напрасно вы это сделали. Пуришкевич скажет, что все это было искусственно сделано моими подчиненными. Я надеюсь, что государь император отзовется на мою просьбу и разрешит возбудить судебное преследование против Пуришкевича.

В кабинете он пояснил Никольскому и мне, что Воронцов-Дашков обратился к государю с просьбой, чтобы, в изъятие из закона о неответственности членов Государственной думы за произносимые ими речи, Петерсону было разрешено привлечь Пуришкевича к суду по обвинению в клевете.

Предчувствие Петерсона оправдалось. Кто-то, вероятнее всего сам же Никольский, оповестил, через местного агента «Русского телеграфного агентства», всю Россию об устроенной нами демонстрации.

Пуришкевич не замедлил отозваться телеграммой на имя Петерсона: «Ваши лакеи могут вам устраивать какие угодно демонстрации. Но в глазах всех порядочных людей вы остаетесь…» Следовали новые оскорбления.

Ожидания Петерсона не оправдались. С членами правого крыла Государственной думы тогда слишком считались, чтобы раздразнить их изъятием из закона — ради Петерсона.

По докладу барона Нольде, как заместителя наместника, государь указал, чтобы это дело передано было в Совет министров, которому надлежало выяснить, имелись ли у Пуришкевича какие-либо основания к обвинению Петерсона в тех поступках, какие ему инкриминировал Пуришкевич.

Постановлением Совета министров было признано, что обвинения Пуришкевичем Петерсона не имели под собою оснований. На этом реабилитация и ограничилась.

Вскоре Пуришкевич опять произвел подобное же выступление против Петерсона. Но в Государственной думе выступал с обвинениями по поводу нападков на кавказскую администрацию барон Нольде. И вот он, старый, искушенный бюрократ, но и старый покровитель четы Петерсонов, возмущенный нападками на Петерсона, вдруг потерял равновесие духа. Произнес совершенно недопустимую в парламенте для представителя правительства речь. Повысил голос и стал упрекать, что здесь позволяют себе упрекать других в преступлениях такие лица, которые у обвиняемых ими недостойны даже ремни на ногах развязать…