Всеволод Стратонов - По волнам жизни. Том 1

Мы с Пэтом, бывало, заберемся в комнату Ольги Ивановны и все там перевернем к ее приходу. Кровать поставим вверх ногами, на кровать — письменный стол; набросаем сверху кашу из ее одежды, книг и разных вещей, а на верх образовавшейся пирамиды положим туфли и раскрытый зонт.

Несчастная придет утомленная, после пяти уроков. Увидит столпотворение вавилонское… Покачает головой и улыбнется с кроткой укоризной:

— Какие вы — противные!

И без дальнейших жалоб начинает все приводить в порядок.

Владимир Иванович был солидный офицер, грузный, с длиннейшими запорожскими усами. По виду — строгий, на самом деле — добрейший. Он был в Одессе очень популярен, все его любили, а особенно подчиненные писаря: он служил начальником инспекторского отделения в штабе Одесского военного округа. Он мог, следовательно, сильно влиять на назначения и награды. Перед ним все военные заискивали, и этим его изрядно избаловали. Но и в семье, как старший и при том болевший сердцем, он был на привилегированном положении.

Как-то зимой, поздним вечером, воспользовавшись его отсутствием, я, при помощи сестер его, завалил снегом почти до крыши вход в его квартиру. Притаились у окна, ждем. В. И. возвращается — видит снежный завал. Страшно рассердился:

— Безобразие! Уйду в гостиницу… Что за неуместные шутки!

Ну, дело плохо! Шутка не понята.

Едва он ушел, хватаю лопату и усердно разгребаю снег. Пот катится с лица, несмотря на мороз…

— Ну, готово!

— А, готово? Вот вам наказание!

Появляется со смехом В. И. Он и не думал уходить. Спрятался за углом и наблюдал, как я в поте лица стараюсь.

Пэт был изрядный ленивец насчет посещения лекций. Идя в университет, я останавливался под его окном и взывал:

По окончании курса, не чувствуя ни к чему призвания, Пэт поступил в Московское военное училище на сокращенные курсы для получивших высшее образование. Через год он вернулся подпоручиком в стоявшую в Одессе знаменитую «железную» (4-ю) стрелковую бригаду [170].

Ухаживая направо и налево, Пэт стал волочиться за барышней, о прошлом которой не всегда отзывались благоприятно. Пэт имел здесь полный успех, но… попался на крючок. Родные потребовали «после этого» от него женитьбы. И Пэт, неожиданно для себя, стал счастливым женихом.

Это ни в какой мере его не устраивало. Он совсем скис, ходил, как мокрая курица. Чем ближе к свадьбе, тем жених выглядел хуже… Мы опасались даже самоубийства.

Настал и день свадьбы. В семье невесты — празднество и ликование. Много приглашенных и в церковь, и на дом. Целый день идут приготовления к свадьбе. Но жениха не видно.

Сначала его ждут спокойно. Потом — начинают беспокоиться. Пора уже и в церковь собираться.

Встревоженные шафера едут на квартиру Пэта. Открывает денщик:

— Где же твой поручик?

— Так что не могу знать, ваше высокоблагородие! Их благородие, как выехали вчера-с в лагери, до сих пор не возвращались!

В лагерь? Но шафера сами из лагеря. Пэта там нет…

……………………

— Ну, что же? Привезли?

— Где же, наконец, жених?

Хмурый вид шаферов сам говорит за себя. Невеста близка к обмороку…

……………………

На домашнем совете мы решили, что Пэта надо, во что бы то ни стало, от этого брака спасти. Владимир Иванович поехал к командиру его полка. Начальнику инспекторского отделения отказа в военной среде не бывало, и командир разрешил Пэту немедленно отпуск на два месяца. Уговорились, однако, что приказ об отпуске будет отдан лишь на следующий день.

Как раз в этот день отходил из Одессы в Батум пароход «В. К. Ксения» [171], которым командовал мой дядя Николай Исаевич. Часа за два до отхода «Ксении» Ольга Ивановна подъехала на пролетке к лагерям стрелковой бригады, на Среднем Фонтане. Вызвали Пэта — он от волнения с утра не находил себе места. Товарищи-офицеры приписывали это предсвадебному волнению. Усадила О. И. Пэта на пролетку и увезла прямо на пароход. До отхода посадили Пэта вниз, в каюту.

Отправленное невесте письмо с отказом, по недоразумению, было вскрыто лишь на другой день.

Сначала невеста и ее родные рвали и метали от гнева. Но кончилось все благополучно. Невеста сперва уехала от скандала на несколько месяцев из Одессы, а возвратившись, сумела поймать кого-то более искусно.

Так товарищи прозывали моряка Льва Карловича Русецкого. Он был близким другом Николая Исаевича.

Фигура — действительно напоминала гориллу: громадного роста, сутулый, неуклюжий, с длинными руками, которые он как будто не знал, куда девать. Рыжие лохматые волосы. Живой, подвижный и с непрерывной игрой выразительного лица.

Самородок по разносторонней одаренности! При этом еще талантливый юморист. И к своей личной жизни, и к службе относился одинаково с юмором. Нигде долго не служил: начинавшаяся карьера всегда прерывалась каким-нибудь служебным анекдотом. Однако, благодаря своим способностям, он быстро устраивался опять. Он перебывал: капитаном парохода, педагогом, механиком, фотографом, полицейским надзирателем в порту, директором частных мореходных курсов, фермером, метеорологом, контролером поездов и еще многим другим. Построил собственной системы самопишущий прибор для записывания силы и направления ветра (анемограф). На арендуемом близ Одессы огородном участке соорудил себе домик в стиле морской каюты с иллюминаторами. При доме устроил астрономическую обсерваторию, с им самим монтированным телескопом…

Жен менял так же часто, как и профессию.

Русецкий любил занимать общество рассказами. Сопровождал их необыкновенной мимикой и заставлял присутствующих покатываться от смеха.

Заказал он себе брюки. Но портной сшил их, по его мнению, из плохого материала. Русецкий говорит:

— Платить за такую дрянь я не стану!

— Ну, и что вы, господин капитан. Я буду жаловаться мировому судье!

— Жалуйтесь, господин Янкель!

Вызывают Русецкого в камеру судьи. Он приходит со свитой свидетелей — «осликов». Так он называл слушателей своей «академии» — подготовительных морских курсов.

— Ответчик, вы получили от истца брюки?

— Получил, господин судья.

— Почему же вы отказываетесь платить?

— Почему? А вы сейчас, господин судья, и сами увидите. Только прошу вас хорошенько всмотреться. Нуте-ка!

«Ослики», по его команде, вытягивают брюки, точно флаг, между мировым судьей и Русецким.

В публике смех. Судья с трудом сдерживает улыбку.

— Видите ли вы меня, господин судья?

— Не вижу…

— Вот удивительно! А я вас, господин судья, так даже очень хорошо вижу!

«Ослики», заглядывавшие из‐за спины Русецкого, заревели:

— И мы вас видим, господин судья! Хорошо видим!