Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Есенин с ним близко сойдётся, но ещё ближе — с Эрлихом.

22-летний Вольф Иосифович Эрлих родился и вырос в Симбирске в еврейской семье: отец провизор, мать домохозяйка. Учился в Казанском университете на медицинском, затем на историко-филологическом факультете. В Гражданскую служил в Красной армии — эпизодически участвовал в боях за Симбирск в сентябре 1918 года, затем как образованный был назначен секретарём педагогической лаборатории Главного политического управления просвещения Ревкома Татарской АССР. В 1920 году проходил курс всевобуча в 1-м пехотном Казанском территориальном полку. С литературно-художественного отделения факультета общественных наук Петроградского университета его отчислили за неуспеваемость. В отличие от Ричиотти, Эрлих не издал ещё ни одной книжки, но тем не менее удерживал весомые позиции в петроградском «Ордене воинствующих имажинистов».

Есенину Эрлих очень понравился, а тот в Есенина влюбился. Сестра Эрлиха, Мирра, вспоминала: «Мы с мамой не узнавали Вольфа, когда рядом с ним был Есенин. Брат забывал обо всём».

Видным петроградским имажинистом был и Григорий Бенедиктович Шмерельсон, двадцати трёх лет, происходивший из Витебской губернии, учившийся на филолога в Нижегородском университете и публиковавшийся с 1917 года. В 1921-м Шмерельсон перебрался из Нижнего в Петроград, работал в Северо-Западном управлении водного транспорта.

Из старших имажинистов Шмерельсон тяготел и к Есенину, и к Шершеневичу — с последним они уже задумали совместный сборник «ШиШ», который вскоре будет опубликован.

В их компании Есенин колесил по Ленинграду.

Его видели то здесь, то там.

С кем-то подрался на концерте Утёсова и Рины Зелёной.

Затем прорвался к Рине в гримёрку, чтобы извиниться; та простила. Кажется, он раздумывал: а не подкатить ли к этой миленькой, остроносенькой? Она смотрела на него со смесью любопытства, уважения и страха. Но, пожалуй, Маяковский ей нравился больше.

Ещё несколько раз виделся с Надей Вольпин. Велел:

— Смотри, чтобы ребёнок был светлый!

Надя ответила в том смысле, что какого хочет, такого и родит, не его дело.

— Ребёнок будет мой, а не твой.

Он согласно кивнул: не мой, а твой, Надя.

Мельком встречался с писателями Александром Грином и Михаилом Зощенко. Есенину очень нравились рассказы Зощенко, и он приглядывался к этому всегда серьёзному и красивому человеку.

С Володей Чернявским Есенин проговорил, один на один, до самого утра.

Тот запомнил и записал:

«…На Москву он был, видимо, сердит. Тамошняя скандальная слава не удовлетворяла его. Московских собратьев… защищал, но не без улыбки. У него, за исключением редких, жестоких и часто несправедливых минут, все в его личном кругу были „хорошие люди“. И теперь, не меньше, чем в юности, он казался заворожённым этой щемящей нежностью к людям, этой рассеянной слепотой, уживающейся с зоркостью резкого ума. В жизни его дружба и товарищество продолжали занимать почётное место, они поддерживали и облегчали его…

С женщинами, говорил он, ему по-прежнему трудно было оставаться подолгу. Он разочаровывался постоянно и любил периоды, когда удавалось жить „без них“…»

Есенин переехал из «Европейской» к Сахарову на Гагаринскую, дом 12.

Тот жил с женой и двумя детьми, но спокойно переносил бесконечные есенинские встречи с друзьями, пьянки, песни и переговоры.

Есенин прикидывал: Сахаров — надёжный друг, целая банда молодых имажинистов кружит подле, и Приблудный сюда переберётся, и старый товарищ и собрат Чапыгин тут.

Чем не компания?

Клюев опять же.

И местные — Коля Тихонов, Сева Рождественский — давние есенинские знакомые и неплохие поэты; ведь и с ними можно попытаться что-то выстроить вместе.

И какая-то женщина всё равно должна появиться здесь, совсем новая.

Без женщины жить сложно, но и вообразить, что есть такая женщина на свете, которую можно выносить изо дня в день, трудно.

Должна же где-то быть.

Антисемитские скандалы к Есенину будто бы липли.

Рок какой-то.

Он явно не искал подобных приключений и совершенно осмысленно пытался избавиться от славы, которую заработал в Нью-Йорке и закрепил в Москве.

И вот опять.

Казалось бы, гуляет по Питеру с молодым призывом имажинистов, и почти все они — молодые черноглазые евреи; встречается с бывшей подружкой, беременной от него (Сахаров до сих пор строит планы, что Надя и Серёжа поселятся вместе), — она тоже еврейка; ну как ещё доказать свои в этом вопросе широту и здоровую рассудительность?

И тут Есенина заносит в очередной раз в такие гости, где ему лучше бы не бывать.

Уже после революции артист Александринского театра и драматург Николай Николаевич Ходотов организовал в своей квартире на Невском проспекте, дом 60, масонскую ложу.

В «Записках» актёра и театрального педагога Юрия Юрьева путь Ходотова от стихийного социалиста предреволюционных времён до держателя салона в 1920-е годы так или иначе просматривается:

«В силу своих сценических данных Ходотов в короткое время обрёл очень выгодное для того времени амплуа и стал играть преимущественно молодых людей „с синими воротничками“, то есть учащихся, произносящих обличительные тирады. Студенческая галёрка, чуткая к ноткам всякого протеста, восторженно отзывалась на эти тирады и невольно ассоциировала их с личностью самого Ходотова. Благодаря этому обстоятельству за ним утвердилось мнение как об актере-общественнике, что привело его в соприкосновение с революционными группами тогдашней интеллигенции, с передовым студенчеством и как будто даже с некоторыми социал-демократическими кругами.

Будучи человеком экспансивным, Ходотов уверовал в свою миссию актёра-общественника, в сущности случайно попав на эту зарубку. Симпатии его были на стороне прогрессивного движения, как у большинства тогдашней интеллигенции, — это бесспорно. И нет сомнения, что он делал это вполне искренне. Но серьёзной, твёрдой подготовки для такого рода деятельности в нём не наблюдалось. <���…> Революционность его была весьма поверхностна и подвергалась серьёзным колебаниям в силу инертности его характера. Вот, скажем, он сейчас среди студенческой молодёжи, для которой устраивает всевозможные концерты, и потом тут же вместе с ними распевает революционные песни, а на другой день он не прочь побывать в великосветских салонах, где он мелодекламировал под аккомпанемент Е. Б. Вильбушевича. Недаром всегда остроумная Савина окрестила Ходотова кличкой „социалиста его величества“… И все его противоречия — без всякого злого умысла, не преднамеренно, а просто так, по наитию. Ему нравилось играть в политику, к которой он, несомненно, тяготел, и в это время он был бесконечно искренен, так же искренен, как и в своих ролях на сцене, воображая, что он и на самом деле — политический деятель…»