Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Это был распространённый психологический тип одарённого человека, становящегося масоном просто в силу того, что любит всё значительное и таинственное.

Забавный факт: до революции Ходотов заработал звание заслуженного артиста императорских театров, а при советской власти стал заслуженным артистом РСФСР.

Открытая им в Ленинграде ложа выглядела, как ночной клуб для избранных.

Собирались в одиннадцать вечера по определённым дням.

Из известных лиц там бывали виднейший режиссёр, драматург, музыкант Николай Евреинов, к тому времени уже несколько лет увлечённый масонством, а впоследствии ставший участником нескольких французских лож; поэт Владимир Пяст, артист Леонид Утёсов, писатели Николай Никитин, Михаил Зощенко и Михаил Слонимский.

Кое-кто из присутствующих ещё не был «посвящён», но правом входа уже обладал.

Как и в любую другую ложу, попасть на заседание можно было только по рекомендации одного из «каменщиков». Хотя Есенин лично знал всех названных, не очень ясно, кто именно его порекомендовал, тем более учитывая есенинскую репутацию.

Но в ночь на 23 апреля его позвали.

Едва ли им двигало что-то помимо любопытства.

Имажинисты знали, что в разное время в масонские ложи входили многие их поэтические предшественники — от Чаадаева и Дениса Давыдова до Пушкина и Петра Вяземского. Впрочем, зачем так далеко ходить: накануне революции старшие их товарищи Брюсов и Белый состояли в московской ложе «Люцифер».

Имажинисты и сами немного забавлялись этим — исключительно на уровне атрибутики: отгороженный диванчик в «Стойле Пегаса» именовался «ложей». Возглавлял их поэтическую банду Верховный совет Ордена имажинистов, члены которого, в том числе Есенин, именовались Верховными мастерами Ордена имажинистов. У Есенина имелась чернильница с масонским символом — черепом Адама.

Где-то здесь все масонские забавы имажинистов и завершались.

Всерьёз «вольными каменщиками» имажинистов никто никогда не считал.

Масонская ложа, как известно, представляет собой союз «братьев», подавших прошение в Великую ложу для официального открытия и получивших патент. У имажинистов никакого патента не было. У Ходотова — был.

Однако возможное вовлечение Есенина в круг посвящённых закончилось, едва начавшись.

В положенное время и даже более или менее трезвый, он явился, раскланялся, но не успел перекинуться и парой слов, как кто-то налетел со спины с криком: «Это ты везде кричишь про „жидов“, Есенин? Получай!»

Его сбили с ног; он вырвался, поднялся… Началась дичайшая, с визгом, кутерьма.

Есенина выдворили.

Кажется, он снова кричал примерно то же, что и в компании Мани Лейба.

Как и в Нью-Йорке, свидетелей было слишком много, и к следующему полудню о случившемся говорила вся артистическая и литературная среда Ленинграда.

Однако, в отличие от Нью-Йорка, тут подоплёка была не столь невинной; скандал скоро докатился до разнообразных органов надзора — и, несмотря на то, что на дворе был ещё вполне вегетарианский 1924 год, для Ходотова и компании всё это могло закончиться не самым лучшим образом.

Заседание с мимолётным участием Есенина стало последним днём этой ложи.

Входившие в неё «вольные каменщики» никогда более с этой целью и в данном составе не собирались.

В прессу случившееся, конечно, не попало.

По вполне понятным причинам советские писатели Слонимский, Зощенко, Никитин и советский артист Утёсов никогда в жизни не вспоминали того вечера.

Эрлих, зашедший в гости к Есенину на следующее утро, застал старшего друга обескураженным и злым.

Есенин только повторял:

— Сволочь! Со спины напал! Сволочь!..

Эрлиха как есенинского приятеля со всех сторон выспрашивали, что именно случилось, как всё произошло, но тот и сам не знал. Есенин так и не раскрыл никаких подробностей.

Пару дней спустя заглянул поэт Иннокентий Оксёнов, осведомлённый о скандале.

В дневнике Оксёнов записал суть есенинского монолога: «Говорил о „расчленении“ России, о своих чувствах „великороса-завоевателя“, делавшего революцию».

Никаких пояснений Оксёнов не даёт, но и так очевидно, что это — есенинское послесловие к недавнему «делу четырёх поэтов».

Оксёнов вспоминает, что Есенин рвался прочесть вслух что-то из Языкова, но книжку не нашли.

Догадаться, что́ именно, несложно. Это известные языковские стихи «К ненашим», обращённые к антихристианским, русофобствующим группам радикальных западников из числа аристократии и разночинцев:

Днём позже Есенин зашёл в редакцию недавно открывшегося в Ленинграде журнала «Звезда». Предложил новые стихи редактору Ивану Майскому. Но тот, вот удивление, не взял.

Сказал: когда напишете поэму, тогда приносите.

Может, всё это было совпадением, а может, нет.

На три дня Есенин ушёл в загул и к Сахарову ночевать не возвращался.

Только собрался всерьёз переезжать — и уже расхотел. Что Москва, что Ленинград — разницы никакой.

Отправленный в Москву за есенинскими вещами Григорий Шмерельсон при помощи Бениславской собирал его сундук, чтобы доставить в Ленинград, но Есенин уже затосковал: надо съезжать отсюда.

Родов Нади Вольпин, которые вот-вот должны были произойти, ждать не стал.

7 мая Есенин сорвался в Москву и по приезде поселился… у Бениславской.

Какие обещания они дали Грандову, неизвестно.

12 мая Надя Вольпин родила сына и назвала его Александром. Сын родился русым — как заказывали.

Спустя почти полгода Есенин спросит у Сахарова:

— Похож на меня?

Тот ответит:

— Вылитый, как ты на детских фотографиях.

Есенин подумает и скажет:

— Так и должно было случиться. Эта женщина меня очень любила.

15 мая 1924 года внезапно умер — по основной версии, от менингита — Александр Ширяевец.

Среди ближнего круга есенинских друзей это была первая смерть.

При всём уважении Есенина к Блоку назвать их друзьями сложно. Говорить о дружбе с Гумилёвым нет совсем никаких оснований.

Но Ширяевец…

Есенин настаивал, что причина смерти Ширяевца другая: он отравился особым волжским корнем — покончил жизнь самоубийством.

Действительно, патологоанатом в графе «Диагноз» напротив фамилии Ширяевца поставил красным карандашом большой вопросительный знак.

Но никаких веских причин говорить о самоубийстве тоже не обнаружилось.

В есенинской уверенности отразилось что-то, его самого тяготившее и медленно настигавшее.

Искать в этой теме литературную подоплёку — что есенинский товарищ был загнан в угол ортодоксальной критикой — безусловное упрощение.