Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Никаких других доводов приведено не было.

Объективных и очевидных причин для ссоры Есенина и Мариенгофа — нет.

Иногда звучит утверждение, что, пока Есенин был за границей, Мариенгоф должен был передавать его сестре Кате долю с продаж в книжной лавке, но жадничал, и вернувшийся Есенин с ним вдрызг разругался. Об этом, к примеру, писал в мемуарах Матвей Ройзман. Но и он признавался, что имажинисты с введением нэпа начали беднеть, книжная лавка обанкротилась, Мариенгоф делился с Катей, чем мог, сам при этом едва сводя концы с концами. В письмах Есенину за границу, взяв иронический тон делопроизводителя, Мариенгоф отчитывался: «Есенинские родственники тоже в порядке и здравии. Магазинские дивиденды получают полностью. Катюшу встречал два раза».

Более того: если бы они поругались из-за этих денег, то следующие полгода не общались бы самым тёплым образом. Есенин, как мы помним, несколько месяцев после возвращения носился с идеей приобрести на двоих с Мариенгофом квартиру, о чём сообщал каждому встречному. Так что Катя и книжная лавка точно ни при чём.

Самой весомой причиной их ссоры стало банкротство «Стойла Пегаса», которое Мариенгоф затеял, пока Есенин куролесил в Ленинграде с молодыми имажинистами.

2 мая Сахаров напишет из Ленинграда Бениславской, что в ликвидации «Стойла Пегаса» Есенин подозревает Мариенгофа, собравшегося за границу и изыскивающего средства на вояж.

Спустя пару дней Есенин пишет Гале о том же: «Со „Стойлом“ дело не чисто. Мариенгоф едет в Париж. Я или Вы делайте отсюда выводы. Сей вор хуже Приблудного. Мерзавец на пуговицах — опасней, так что напрасно радуетесь закрытию. А где мои деньги?»

За давностью лет в ситуации разобраться не так просто. Тем не менее очевидно, что лучшие дни «Стойла…» давно миновали. Поэтические концерты проводились там крайне редко. Сам Есенин в кафе постоянно обедал, но не выступал. Публики стало в разы меньше, в том числе и потому, что в Москве открылось множество иных заведений.

То, что Мариенгоф что-то утаил от Есенина, документально никак не подтверждено — тема эта как появляется в начале мая, так потом и затихает без каких-либо проверок бухгалтерской документации. Наскоблить с этой сделки явно было нечего: скорее всего, «Стойло Пегаса» начало работать в убыток и не могло содержать персонал.

За пару недель до этого скандала в парижской газете вышла большая статья Михаила Осоргина про имажинистов, звучавшая как эпитафия:

«Была в Москве кучка мальчиков, способных, бойких, беззастенчивых любителей скандалов и рекламы: Мариенгоф, Есенин, Шершеневич, Ивнев, Грузинов и др. Ломали язык, эпатировали буржуев, искали рукоплесканий, иногда давали и что-то дельное. Подвизались, главным образом, на подмостках „Стойла Пегаса“, в Москве на Тверской.

Ссорились и с Луначарским, и с тогдашней чекой. Особого подвига в этом не было, но всё же нельзя не поставить этим мальчикам на плюс, что они, хоть и меньше рискуя, делали то, на что другие не решались: не желали сдаваться и отстаивали по-своему право писателя говорить, что ему хочется».

Осоргин никогда не сказал бы об этом, но виднейшие деятели эмиграции — и он сам, и Владислав Ходасевич, и Константин Бальмонт, и Борис Зайцев — тогда, в годы Гражданской войны, жили в Москве, и кто-то из них вполне легально работал в советских учреждениях, а кто-то писал просоветские стихи; в общем, никакой борьбы с большевистской диктатурой за художественную свободу они и не думали вести, а боролись-то как раз имажинисты.

В том числе и поэтому Есенин, Кусиков — как, впрочем, и Маяковский, — а чуть позже и Мариенгоф так спокойно появлялись и выступали в парижских или берлинских заведениях: лицом к лицу встретившись с большинством эмигрировавших собратьев по ремеслу, они не рисковали быть пристыженными за то, что поддержали бесовскую власть, тогда как долг всякого русского — не иметь с этой властью никакого дела. Если бы им подобное высказали, — в ответ можно было бы расхохотаться и спросить: а сами-то вы где были, голубчики? Ведь не в ставке Колчака, не с Миллером и не с Деникиным! Пока ваша «белая идея» пыталась отстоять Архангельск, Владивосток и Крым, вы в Москве побирались при наркоматах!

Маяковский хотя бы агитационные плакаты рисовал и «Левый марш» сочинил, Есенин — революционные поэмы одну за другой выдавал, Мариенгоф не отставал, Кусиков так вообще воевал в начале Гражданской. А вы что совершили во имя своей правоты? Да ничего. В лучшем случае ждали, затаившись, когда всё закончится.

Но, говорит Осоргин, время шло, имажинисты становились старше и спокойнее, а теперь и «„Стойло Пегаса“ пришло в упадок: нэп его съел».

И — всё. Конец истории.

Без толку искать противоречия между Мариенгофом и Есениным, ведь всё было ясно различимо даже из Парижа.

В Константинове Есенин не был почти три года — и вот, наконец, на фоне распада всего того, чего наживал да не нажил, решился съездить. В компании Сахарова.

Разговор — даже с учётом того, что отчитываться перед старыми родителями он был не особо обязан, — всё равно предстоял не самый простой.

— Сергей, а где твоя жена?

— Была одна, да к другому ушла. Была вторая, да сам сбежал.

— А твоя сестра Катя, Сергей, говорит про какую-то Галю, про какую-то Надю, про какую-то Анну, про какую-то Августу — кто они все?

— Да никто. Никто.

— Сергей, а где твои дети?

— В Москве. И не только.

— Сергей, а где твои братья-имажинисты, с которыми кров делил?

— И те далече.

— Сергей, а кафе, где ты кормился и с которого ты Кате помогал, — оно хотя б осталось?

— И его нет.

— Сергей, а правда ли, что ты пьёшь, потом сидишь в околотках, потом опять пьёшь, а потом лечишься в санаториях и больницах от пьянства — в свои 28 лет?

— Наговаривают.

— Сергей, а где твой дом, есть ли где тебе переночевать?

— А дом мой — вот Сашка Сахаров, друг закадычный, я его с собой привёз.

Есенин опасался оказаться в деревне один.

Сахарова он тащил не для того, чтобы показать ему рязанские раздолья и чудесный вид с берега на Оку, но чтобы ответ не держать перед отцом и матерью.

Родители, конечно, были рады. Все ахнули: сын, сыночек, ненаглядный.

Мать бросилась ставить самовар.

У самовара просидели до вечера.

Отец всё подступался к разговору о московских новостях. Сын в ответ: папаша, давай про деревню — что тут у вас?

Так про деревню и беседовали.

К вечеру мать засуетилась: где ж уложить гостя?

Кроме как на сеновале, негде.

Но не отправит же Есенин партийного друга одного на сеновал, чтобы самому в доме остаться. И чтобы мать, дождавшись своей очереди, начала шёпотом его пытать.

Конечно, не отправит. Оба ушли на сеновал.