Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Читал в тот день по большей части не любовную лирику — всё-таки полный зал учёных людей, — а стихи о России, в том числе и «Возвращение на родину», и «Я последний поэт деревни…», и «Письмо к матери».

«Молча, затаив дыхание, полные внимания и очей, и душ — слушали последнего русского крестьянского поэта Сергея Есенина молодые и старые русские учёные, научные сотрудники, доценты, профессора и академики. Успех был огромный. На глазах у многих были слёзы», — писал философ, церковный историк, врач-психиатр Иван Андреев. Возникает ощущение, что он сговорился с композитором Кацем, а тот — с поэтом Пястом, а тот — с артистом Чернявским, а тот — с десятками иных мемуаристов, потому что все они воспроизводят одну и ту же картину.

Староста санатория — бывшая рязанская помещица, а теперь учёный — Ольга Шевелёва по завершении вечера вдруг вышла на сцену и открылась:

— Серёжа, а я ведь тоже рязанская! Ты знаешь наши рязанские песни? Давай споём вместе!

И ещё час, к ликованию собравшихся, Есенин и Шевелёва пели.

Но даже после этого Есенин ничего, кроме чая, пить не стал.

С ним был Приблудный, томился и косился на старшего собрата; но Есенин так и не «развязал».

Оба ушли трезвые, только Есенин умиротворённый, а Приблудный — в лёгкой печали.

…Через час они ушли в загул.

Утром, в праздном похмельном одиночестве мотаясь туда-сюда, Есенин наткнулся на фотоателье, разбудил фотографа, жившего там же, заставил подняться, пойти с ним и сфотографировать его рядом с Пушкиным — с изваянием в Детском Селе.

Вскоре откуда-то появились имажинисты и тоже сфотографировались с Пушкиным и Есениным.

Следом сбежались местные студенты, причём некоторые из них отчего-то были в трусах, и в свою очередь сфотографировались с Пушкиным, Есениным и имажинистами.

Одна из этих фотографий сохранилась. Есенин на ней явно под градусом, но хотя бы одет и даже с тростью, в то время как ещё двое позируют натурально без штанов.

И, конечно же, вскоре пошли слухи, что это он, Есенин, голый фотографировался с Пушкиным!

Между тем когда фотограф предложил Есенину рядом с Пушкиным сесть на лавочку, тот ответил: «В присутствии Пушкина я могу только стоять».

И не сел.

Тема «есенинских собутыльников», которые якобы затянули его в пропасть, постоянно возникает, но если попытаться понять, кто, собственно, имеется в виду, неизбежно возникнут сложности.

То, что Мариенгоф, Шершеневич и даже Кусиков этими собутыльниками не были, мы уже выяснили. Напомним: даже Кусиков — и тот страдал от есенинских загулов, ритм которых выдержать был не в состоянии.

Иван Грузинов — не из породы алкоголиков и балагуров.

Матвей Ройзман и Николай Эрдман — отнюдь не пьяницы.

Рюрик Ивнев — тем более.

Может, его знакомые большевики спаивали?

Блюмкин, Устинов, Сахаров?

Ни в одних мемуарах о Блюмкине алкоголь вообще не упоминается. С Устиновым наливались пару раз, да, и вообще Георгий стал с какой-то поры до зелья хмельного падок; но и он, и Сахаров были людьми партийными, работавшими так, как большевикам в те годы полагалось: если партия прикажет — собирались за три часа и отбывали куда ей угодно для исполнения партийного задания. Спиться с такими — шансов нет. К тому же оба были семейными.

О Воронском с Вардиным в этом контексте неприлично даже речь заводить: они — в известном смысле фанатики, человеческие слабости сведены к минимуму.

Переходим к «мужиковствующим».

Ширяевец почти не пил.

Клюев, как мы помним, долгое время тоже почти не употреблял, хотя в 1924 году и он поддался общему настроению. Ахматова вспоминала, как в июле к ней в гости заявились Есенин и Клюев, причём последний был пьян настолько, что лёг поперёк кровати и уснул. То есть иногда всё-таки принимал, но споить Серёжу мог едва ли.

Клычков, Орешин и Ганин — да, были не прочь опрокинуть рюмку, тем более за счёт Есенина; но время, проведённое с ними, было невелико: Есенин от них быстро уставал. Была близость творческая, мужичья, но душевная возникала крайне редко.

Следуем дальше: Приблудный. Да, Ваня, он же Яков Овчаренко, был человек молодой, удалой, к тому же хохловатый и вороватый. Но Есенин его любил и в обществе преданного ординарца нуждался.

Бывало, накричит на него, один раз пивной кружкой шарахнул Приблудного по голове, того унесли на носилках; но через неделю они снова были вместе.

Ваня, что ли, задурил наивного Серёжу?

Ну конечно, это не так.

Серёжа в 19 лет лавировал между Городецким, Блоком и Мережковскими — и справлялся, в 23 года не менее успешно манипулировал имажинистскими связями и эсеровскими знакомствами, а накануне 29-летия вдруг стал наивен.

Ничего тут от наивности нет: Приблудный был единственным поэтом, о котором можно было сказать: вот ученик Есенина. Более того, с какого-то момента: достойный ученик.

Это потом, после есенинской смерти, достойные его ученики будут исчисляться десятками — так или иначе ему будут наследовать и Павел Васильев, и Твардовский, и Исаковский, и Борис Корнилов; но в 1924 году ничего подобного не наблюдалось.

Есенин даже спросил однажды у Вольфа Эрлиха, может ли тот назвать себя его учеником. Эрлих честно ответил: нет.

Но другом Вольф был преданным — и к пьянству, опять же, не особо склонным.

И Приблудного, и Эрлиха Есенин подтягивал к себе по собственному почину: оба молодые, от них можно задором подпитаться; преданные и даже красивые — тоже немаловажно.

Есенин сам был подтянутый, видный — и с тех пор, как сбежал от Клюева, друзей подбирал себе под стать. Посмотрите на есенинские фотографии: вы никогда не увидите его в компании непонятных, неопрятных стариков или каких-нибудь обрюзгших персонажей — напротив, с ним всегда соседствует наглядная мужская стать: Есенин и Мариенгоф, Есенин и молодой симпатяга Всеволод Иванов, Есенин и молодой красавец Василий Казин, Есенин и молодой красавец Чагин, Есенин и молодой красавец Леонид Леонов…

Есенин и ленинградские имажинисты, наконец.

Этих, пожалуй, чаще других подозревают в спаивании Есенина. Смешно, ей-богу.

Когда ленинградские имажинисты ездили в Москву, никто не замечал, что они спаивают Шершеневича или Мариенгофа, — просто потому, что никакой возможности для этого не представлялось.

Есенин сам был инициатором этого времяпрепровождения — в нём неизменно просыпались черты его константиновского деда, возвращавшегося с заработков и устраивавшего праздник всей улице на несколько дней, пока все с ног не свалятся, а бабка не спрячет ещё не пропитые деньги. Может, деда тоже спаивала константиновская улица?

Ни Эрлих, ни Ричиотти, ни Шмерельсон в 1924 году и предположить не могли, что имеют дело с человеком, имеющим суицидальные наклонности, который весь заграничный вояж пил так, что это уже напоминало медленное самоубийство, и посадил и печень, и почки, и все остальные органы, и выжег мозг. Ведь только жестоко пьющий человек понимает смысл уже написанной к тому времени строчки: «…осыпает мозги алкоголь».