Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Нет, отличные, бравые, смелые, добрые эти ребята — Эрлих, Ричиотти, Шмерельсон и прочие, и даже Приблудный — были уверены, что имеют дело с таким же молодым бодливым быком, как они, разве что на пять — семь лет старше, разве что опытнее, разве что известнее.

А большинство тех, кто потом непонятно на кого кивал, уверяя, что Есенина споили, зачастую сами хотели оказаться в той же компании.

Вон Всеволода Рождественского, интеллигентнейшего человека, который проживёт огромную жизнь признанного советского поэта, позвали — и он вместе со всей компанией пил из горла все подряд напитки вперемешку, трещал трещотками и ходил на руках.

И все остальные, кто попадал в есенинскую орбиту, делали то же самое.

Всеволод Иванов, — никакой не пьяница, а крепкий сибирский мужичок, который тоже проживёт немалую жизнь признанного советского писателя, — то в одном, то в другом письме этого года хвастается: пил с Есениным, опять пил с Есениным, пил и куролесил с Есениным, пил и Есенину не уступал.

А Валентин Катаев, будущий советский классик? Та же история!

А споил-то кто? Имя назовите!

Да никто.

Просто не было уже никого, кто посмел бы ему отказать.

Может, в давние времена мог бы Клюев — но его понизили в правах.

Точно мог бы Мариенгоф — но его отлучили за реальные или мнимые прегрешения.

Есенина любили, и ему завидовали — и, может быть, кто-то из перечисленных втайне ждал, что всё ещё крепкий к алкоголю, неутомимый, безоглядный, буйный поэт однажды споткнётся, упадёт, чтобы увидеть его лежащим и на правах — наконец-то — сильного подать ему руку: вставай, что же ты…

А то ведь какое сердце надо иметь, чтобы вечно наблюдать, как Есенина обожают толпы, как с трудом терпят, пока читаешь ты, и снова зовут своего Серёжу, и сползаются к сцене, и опять тащат его куда-то на руках — куда? Куда они собирались его нести?

Легко ли было Клычкову, на самом деле сильному поэту? Легко ли было Петру Орешину? Шершеневичу и Кусикову? — Точно было тяжело.

Клюев вообще страдал.

Но все и любили — или старались любить, — и мучились.

Есенин, желая помочь товарищам — самому старшему и самому младшему, — организовал в этот заезд в Ленинград выступление «на троих»: он, Клюев и Приблудный. Аудитория была студенческая — открытая, гуттаперчевая: только силу покажи — и гни её, как хочешь. Но студенты послушали Клюева, послушали Приблудного и честно взмолились: пусть эти двое больше не читают — лучше вы, Сергей Александрович. Лучше только вы.

Что́ Есенин мог сделать после такого вечера?

Стол накрыть — и Николая накормить, а Ивана напоить, чтобы хоть как-то подсластить им жизнь.

С утра проснулся — голова набок. Позвонил имажинистам: приходите лечить, дети мои.

В итоге, вспоминает добрый друг и точно не собутыльник Володя Чернявский, когда бы ни зашёл к Сергею — вечный кабак.

Но у Чернявского — семья, только что родился ребёнок.

Он всякий свободный час и с каждым лишним рублём бежит к своему чаду.

А у Есенина? Вот только что Надя Вольпин родила, а он боится идти посмотреть на сына.

А вдруг увижу и полюблю?

В итоге Есенин идёт провожать Чернявского и просит: дай я к тебе зайду, посмотрю на твоего ребёнка!

Тот с сомнением ссылался на то, что жена уже спит и дитя спит, — давай в другой раз. А сам не верил, что Есенину вообще может быть интересен семейный быт. Думал: из дружеских чувств просится, чтобы приятное сделать.

А он просился, чтобы для себя понять: ничего ведь страшного не случится — сейчас на этого гляну, а потом, может, и к своему схожу — не съест же он меня.

Но раз Чернявский к себе не пустил, пойду домой. Хотя что там, дома, делать одному? Захвачу Ричиотти, он отлично играет на баяне, песен с ним попоём, пивом запьём.

Допился в Ленинграде тем летом до того, что с пьяных глаз полез верхом на встреченную где-то лошадь: я же деревенский, я вам покажу.

И в Ленинграде всё закончилось точно так же, как раньше в цирке: упал, разбил лицо, ушиб грудную клетку, повредил позвоночник.

Позвоночник пришлось вправлять.

Гале Бениславской жаловался в письме, что стало тяжело дышать.

Воспринял падение с лошади как знак свыше: парень, остановись, а то в другой раз, как дети Айседоры, с моста свалишься — и поминай как звали.

Есенин, пользуясь случаем, сбежал в Сестрорецк — там у знакомых жильё освободилось.

Посидел там день, два, три — трезвый.

Писал, читал, отсыпался. Просох, прояснился.

И вскоре заскучал: ну сколько можно писать, сколько можно читать?

Стал раздумывать, кого зазвать.

Если явятся имажинисты — они юные, им море по колено, — опять начнётся.

Приблудный — тоже пьянка неизбежная.

Клычков, Орешин? Тяжело с ними.

У Чернявского семья, театр.

Вдруг вспомнил: а Вася Казин? Солнечный, молодой, непьющий. Вот его!

И написал Казину письмо: приезжай, Вася.

Даром что первый сборник его стихов разругал.

Это ничего. У Эрлиха вон вообще пока ни одного хорошего стихотворения нет, разве что склад ума поэтический, обнадёживающий.

А у Васи хотя бы десяток отличных стихов есть.

Казин, хотя и горд был, что его позвал сам Есенин, вырваться не смог.

Из Сестрорецка Есенин вернулся в Ленинград.

Главой Ленинградского отделения Госиздата работал Илья Ионов (настоящая фамилия — Бернштейн) — пятидесяти семи лет, в прошлом профессиональный революционер. Харизматик, одесский еврей, в 1908 году по обвинению в принадлежности к военно-боевой организации Санкт-Петербургского комитета РСДРП был приговорён к восьми годам каторги и отбывал её в каторжных тюрьмах, в том числе в Шлиссельбургской крепости. Так и просидел до Февральской революции. Теперь он был высокопоставленным партийным функционером — членом Центральной контрольной комиссии РКП(б), а также автором двух никем не замеченных книжек стихов, шурином главы Ленинграда Григория Зиновьева и председателем Ленинградского общества политкаторжан.

Они познакомились и начали — насколько это возможно, учитывая разницу в возрасте, статусе и убеждениях, — приятельствовать.

Есенина всегда тянуло к большевистским лидерам — тут была особая смесь любопытства и восторга, и обиды, и даже в какой-то степени затаённой неприязни, от которой он явно хотел избавиться, и — куда без него — крестьянского лукавства: сейчас я с вами сойдусь, а вы меня прокатите на своём большевистском горбу.

В случае Ионова-Бернштейна нельзя не отметить и того, что Есенина непреодолимо тянуло к представителям этого древнего, поразительного народа.

Испытывая перманентное раздражение по поводу своих насыщенных и непростых русско-еврейских контактов, Есенин в то же самое время нацеленно стремился сойтись, сдружиться, объясниться с кем-то, способным ответить на накопившиеся вопросы. Должны же все эти противоречия иметь хоть какое-то объяснение!