Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Есенин был в белых кальсонах, тапочках на босу ногу и пёстрой, судя по всему, с чужого плеча, рубашке.

Он бросился к Майскому:

— Иван Михайлович, выручайте!

Тут же появилась хозяйка в сопровождении охранника — ещё более внушительного, чем сопровождавший Майского сотрудник «Звезды». Более того, у самой хозяйки были огромные мужские руки.

Она ласково попросила уплатить за Серёжку некий «долг чести».

Майский отдал 100 рублей.

Есенину выдали пиджак с короткими рукавами значительно меньшего размера.

Майский на извозчике отвёз Есенина в этом пиджаке, кальсонах и тапочках домой.

Гонорар за поэму о великих событиях Гражданской войны был спущен за сутки на неведомые развлечения, Есенин ещё и остался должен Майскому.

Чужие костюм, рубашка, тапочки — всё-таки неожиданные приобретения в память о «великом походе».

Ботинок теперь у него не было никаких — одни увёз Приблудный, другие остались в притоне.

31 июля Есенин скоропостижно выехал в Москву в компании Эрлиха — как-то незаметно тот стал ему самым близким другом.

В Ленинграде многие удивились: куда так скоро?

Объяснение было самое банальное: Приблудный назанимал денег, Есенин должен был вернуть всё с гонорара, но отдавать оказалось нечем.

Более того, и в Москве денег взять было негде.

Одно спасение — Берзинь.

Есенин уже ехал в поезде, а она, думая, что он ещё в Ленинграде, в очередной раз писала ему:

«До Москвы доходят слухи, что пьёте и что разбились!!! Не знаю, насколько верно то и другое.

Черкните пару строк. Очень хочу видеть, хоть не самого, а только почерк.

Если написать трудно или не хочется, то не принуждайте себя к этому. В Москве всё по-старому. Все сплетничают, пьют, влюбляются и т. д.

Я никого не люблю, живу смиренной вдовицей…

Ну, целую Ваш загривок».

Конечно же, это письмо любящей и с тёплой улыбкой тоскующей женщины, знающей, что ждать ей нечего…

Есенин с Эрлихом сразу бросились к ней: Аня должна была что-то придумать, спасти.

Первым делом Есенин прочёл ей «Песнь о великом походе».

Берзинь всплеснула руками: надо публиковать поэму в «Октябре»!

(Подумала: уроки Вардина не прошли даром! Вот блистательный результат!)

О том, что поэма продана в «Звезду», Есенин ей сообщать не стал.

Продавать поэму сразу в два журнала было совершенно недопустимо, но жить ему было совсем не на что.

По сути, он совершил подлог.

Дополнительные краски этой истории придаёт тот факт, что Есенин до сих пор считался человеком Воронского и безусловно дорожил отношениями с «Красной новью». Деятели же «Октября» воевали с Воронским свирепо, разве что четвертовать не призывали.

Передавая поэму в «Октябрь», Есенин не просто вводил в заблуждение сразу две крупнейшие редакции, но и ставил свои отношения с Воронским на грань разрыва.

А-а-а, ну и… чёрт с ним, — решил Есенин, — и ответил Берзинь: да, отдаю, пусть публикуют, но гонорар сразу.

Нужен был только текст; читал Есенин по памяти, а рукопись осталась у Майского.

Надо было срочно записать.

Эрлих, обладавший уникальной памятью, сел за стол и тут же, пока Сергей и Аня болтали и выходили покурить, записал поэму, не сделав ни одной ошибки.

Она была в его голове целиком.

В Москве Есенин тут же помирился с Приблудным, но ботинки у него всё равно из принципа не взял — так и ходил в шлёпанцах, к удивлению прохожих.

Первым делом устроил скандал с писателями в ресторане Дома Герцена. Ему запретили вход на месяц.

Провёл день с Исааком Бабелем, с которым уже был знаком, но на этот раз крепко сдружился и предложил разделить главенство в русской литературе: поэтическая корона — Есенину, прозаическая — Бабелю; тот посмеивался и на корону не соглашался.

Забежал в Госиздат договориться об издании новой поэтической книжки.

Больше в столице делать было нечего, да и не хотелось ему тут находиться. И 6 августа Есенин снова сорвался в Константиново, прихватив с собой Приблудного и сестру Катю.

Деревня, от которой он долгое время внутренне пытался отвязаться, раздражаясь из-за амплуа крестьянского поэта, наконец, возвращала своё влияние на него.

Там после всех революционных переломов и раздоров начала устраиваться жизнь.

В прошлый приезд отец Есенина, в годы Гражданской костеривший большевиков на чём свет стоит, вдруг сказал: «Знаешь, Сергей, а советская власть нам по нраву. Она очень подходит мужику».

Ситуация как бы повернулась на 180 градусов: в 1917 и 1918 годах Есенин с отцом ругался, чуть ли не «контрой» его называл, а сейчас отец понял что-то такое, о чём самое время было подумать Есенину.

Родня всплеснула руками: то по три года не показывается, а то зачастил. И друзья такие хорошие.

И Сахаров в прошлый раз им понравился: степенный, круглолицый, а глаза умные; и этот, приблудившийся, — тоже хороший парень: телосложение бычье, по улице идёт сначала, как положено, на ногах, потом — раз! — и дальше так же легко движется на руках.

Приблудный снова замечательно читал стихи на украинском, всех забавлял, крестьянский труд понимал.

Но, конечно, немного странный: ночью встанет, уйдёт — и до утра гуляет где-то.

Хорошо хоть не в чужих ботинках возвращался, не на чужой лошади.

Ну а Серёжа наш — не странный разве? Уж страннее не сыщешь.

В этот приезд Есенин прожил в Константинове две недели: последний раз так долго он пробыл едва ли не десять лет назад, когда приезжал с Лёней Каннегисером.

Мать, быть может, разглядывая явившегося под утро Ваню, вспомнила и спросила:

— А помнишь, у тебя товарищ был? Лёня? Тоже вместе приезжали. Он-то где? Чем занят?

Есенин привёз с собой сундук книг и множество разных удочек.

Сундук — для работы, удочки — для отдыха.

Поселился в амбаре, но Приблудного с собой не взял: будет мешать работать.

Материальный вопрос встал как никогда остро. Нужна была ещё одна поэма, и Есенин давно её придумал — о каторжниках, по рассказам Ионова.

В окончательном варианте она будет называться «Поэма о 36», но первоначальное название было «26. Баллада».

Смысл названия следующий: в общих камерах Шлиссельбурга помещались десять-пятнадцать заключённых, но иной раз набивали и по 25. Если больше — тесно становилось невмоготу, приходилось спать по очереди.

Но вскоре Есенин возьмётся за написание большого стихотворения памяти двадцати шести бакинских комиссаров, расстрелянных английскими интервентами, и, дабы избежать путаницы в названиях, заменит в поэме о заключённых Шлиссельбурга цифру 26 на 36: число расстрелянных комиссаров все знают, а сколько там народа умещалось в общих камерах — деталь малоизвестная.

В сущности, Есенин был прав: никому и в голову не приходило придираться к названию поэмы по причине исторического несоответствия.