Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Итак, перед нами полная камера участников событий 1905 года.

Пятерых из этих тридцати шести комендант крепости рассадил по одиночкам, а тридцать один арестант отправился на каторгу в Сибирь.

Ещё по дороге один из заключённых сбежал из поезда, выпилив решётку.

Из тех пятерых, что сидели в Шлиссельбурге в одиночках, одному тоже удалось сбежать:

Через какое-то время беглецы вновь встретились за решёткой: пятого поймал посланный вдогонку конвой, 31-го сдал жандармам за награду жадный сибиряк.

В 1917-м и эти сбежавшие, и те 34, что своё, как Ионов, досидели, отомстили за всё:

С точки зрения элементарной логики нужно было, наверное, назвать поэму «Двое из тридцати шести» или где-то её докрутить, додумать, доделать, потому что представляет она собой, по сути, большое лирическое стихотворение. Для поэмы у этого текста слишком приблизительная сюжетная завязка, еле различимая кульминация и совсем простая развязка.

Смысл поэмы помещается в одну фразу: в 1905 году посадили, в Шлиссельбурге было мрачно, в Сибири холодно, но в 1917-м — воля пришла.

Однако сделано это всё ловко, мастеровито, сам ритм поэмы замечательно передаёт тяжёлый шаг человека, идущего сквозь пургу под ружьями конвоя. Придираться никто не стал.

Большевики, действительно не вылезавшие из ссылок и тюрем, заждались, чтобы кто-нибудь заговорил о них не в слезливой народнической манере, где неизменно чередуются «тяжёлая неволя», «истомившаяся грудь» и прочий «кандальный звон», а новым убедительным языком XX века.

Вот вам, пожалуйста.

Есенин мог бы и ещё лучше сделать, когда б не эта западня с продажей предыдущей поэмы сразу в два журнала, которая, конечно, подспудно мучила его.

Говорят, что поэт не должен быть сытым.

Скажем, в том же Ленинграде жил есенинский хороший знакомый Николай Тихонов, который, выпустив в начале 1920-х первые два сборника стихов «Орда» и «Брага», сразу занял место на поэтическом пьедестале Страны Советов подле Есенина и Маяковского. Следом его повлекло вверх по литературно-чиновничьей лестнице. Тихонов к тому времени уже заселился в большую квартиру, уставил её мебелью, начал давать обеды. Казалось бы, что в том дурного: он, участник Первой мировой, гусар, воевавший в Гражданскую, обладатель огромного таланта, главный ученик Гумилёва, заслужил приличные условия для работы. Но вскоре он перестал писать хорошие стихи, навсегда лишившись поэтического дара.

Если говорить о поэмах Есенина, «Пугачёв» определённо был его удачей. В 1921 году им с Мариенгофом приходилось непросто: крутились как белки в колесе. Но у них была книжная лавка, было «Стойло Пегаса», обеспечивавшие постоянный, ежедневный доход. Есенин мог работать над поэмой, точно зная, что через неделю не останется без брюк, без обеда, без жилья.

Сейчас же — ничего подобного. С закрытием всех имажинистских проектов он жил от гонорара до гонорара. А ведь на нём ещё были заботы о сестре Кате, а скоро должна была переехать в Москву и Шура. До проработки ли тут всех сюжетных линий «Поэмы о 36»?

Написал, прочёл вслух — по мелодии получилось идеально; ну и того достаточно.

В разгар работы над поэмой, затосковав от мужского одиночества, он вдруг напишет Анне Берзинь:

«Ночи у нас бывают чудные, лунные и, как ни странно при близкой осени, безросые. Но все они проходят без любви, и мне остаётся вспоминать только прошлое.

А как Вы?»

Это, как ни крути, было предложение встретиться. Но своеобразное, в духе Есенина, поданное так, чтобы можно было в любую минуту отшутиться: нет-нет, Аня, я ничего вам не предлагал, напрасно вы так подумали.

В последние дни августа 1924 года Есенин подошёл к финалу своей личной имажинистской истории.

Если отсчитывать от времени его знакомства с молодым имажинистом Мариенгофом в самом начале сентября 1918-го, прошло полных шесть лет.

С какого-то момента Есенин только и ждал повода, чтобы подвести черту; и оставленная им компания этот повод предоставила.

В очередном номере журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном» было помещено объявление о выходе в сентябре журнала «Вольнодумец» под коллективной редакцией имажинистов.

Есенин считал «Вольнодумец» собственным проектом и объявление расценил как выпад лично против него.

Мариенгоф и Шершеневич решили иначе: он эту идею обсуждал с ними, и они вправе считать себя её соавторами.

Конечно, давая объявление, они наверняка знали, что Есенин обидится.

Значит, было желание его задеть.

В этом можно увидеть элементарную человеческую зависть.

А можно разглядеть иное — вполне объяснимое.

И Шершеневич, и Мариенгоф тоже очень, очень хотели стать участниками большой литературы. Они тоже мечтали публиковаться в «Красной нови». Им тоже хотелось, чтобы Вардин перетягивал их у Воронского. Их хвалёная независимость им самим давно надоела.

Однако за Есенина борьба шла, а за них — нет.

Умная девушка Катя Есенина писала брату: «Помни, что ты козырная карта, которая решает участь игроков».

Но Вадим и Анатолий не без оснований могли считать, что в Есенине в том виде, в котором он теперь выставлялся на торги, их огромный вклад. Они его создавали! Ну, или как минимум шагали с ним плечо к плечу!

Но теперь им не то что доли — даже комиссионных со сделки не доставалось.

Есенин оторвался от земли и полетел, а они, Шершеневич и Мариенгоф, сидели на берегу — два грифа, издающие печальные каркающие звуки и бессмысленно вздымающие крылья.

Дар их был безусловен, но на этот небосвод они взлететь не могли.

Что-то здесь было то ли с земным притяжением, то ли с атмосферой.

Словно в этом особенном небе могли летать только гении.

В таком обиженном состоянии не то что «Вольнодумец» своруешь — будешь, как Приблудный, ботинки красть. Даже не затем, чтобы поносить, а так — размахнувшись, в реку забросить.

И идти потом по набережной, вытирая слёзы кулаком.

Впрочем, едва ли Есенин был обязан понимать все эти психологические мотивы. Литература — дело суровое.

В то лето, месяцем раньше, говоря о поэзии с Ричиотти, Есенин сказал, что выигрывает благодаря своему выдержанному характеру.