Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Анне Берзинь написал, что уезжает на два года, — сам себя так настраивал.

С Берзинь у него ничего так и не случилось.

Галю оставлял без жалости. Ждала из зарубежного турне — будет ждать и с Кавказа.

3 сентября поездом № 12 Есенин и Вардин отбыли по маршруту Москва — Баку.

8-го числа прибыли в Баку и сразу же выехали в Тифлис.

9-го уже были там. Интересно, что всего за три дня до приезда Есенина Тифлис после десятидневного визита покинул Маяковский.

Вардина с Есениным встречали журналист Николай Стор и два секретаря Ассоциации пролетарских писателей Грузии — Бенито Буачидзе и Платон Кикодзе.

— Знакомьтесь, — сказал Вардин. — Я привёз доброго поэта. Принимайте в свою компанию…

На извозчиках все сразу поехали в редакцию газеты «Заря Востока».

Там встретили по-грузински: ласково, тепло, с размахом.

Редактора звали Михаил Лившиц.

Вардин уговорил Есенина прочесть «Песнь о великом походе», хозяева тоже поддержали. В редакторском кабинете всю и прочитал. В ответ — предложение тут же опубликовать поэму в газете.

Есенин о скорой публикации в двух московских журналах снова умалчивает.

Семь бед — один ответ. Всё равно он вернётся в большую Россию только через два года, а гонорар дадут прямо сейчас. Жизнь определённо шла на лад.

Из редакции поехали домой к грузинскому поэту Тициану Табидзе; жил он, что знаменательно, там, где когда-то стоял дом грузинского классика Александра Чавчавадзе, тестя Александра Грибоедова.

Там уже ждал ещё один поэт — Шалва Абхаидзе.

С обоими, особенно с Табидзе, тут же сошлись характерами и по-настоящему подружились.

И — закрутилась очередная карусель.

Оба поэта принадлежали к литературной группе «Голубые роги», образовавшейся ещё в 1916 году и поначалу имевшей символистский уклон.

Вскоре компания расширилась: появились ещё три поэта — Паоло Яшвили, Георгий Леонидзе, Валериан Гаприндашвили.

— Сергей, что хочешь увидеть, куда тебя свозить? Хочешь на гору Мтацминда — поклониться могиле Грибоедова? И серные бани — знаешь, что такое, был там?

Конечно, хочет. Грузия, особенно поначалу, кажется бесконечным праздником: хочется всего.

Значит — на гору, потом в ресторан.

Потом в серные бани, потом в духан.

Потом прогулка по городу, с заходом в несколько духанов.

Потом в редакцию «Зари Востока» — посмотреть вёрстку «Песни о великом походе», обняться с Лившицем — и снова к самому лучшему духанщику.

16 сентября в клубе совработников Тифлиса состоялся первый в Грузии поэтический вечер Есенина.

Открыл его Вардин с докладом «Современная литература и идеологический фронт», рассказав, в числе прочего, как Есенин порвал с богемой.

Выступление предполагало возможность обмена мнениями, поэтому после первого, «лирического» отделения вдруг объявились ретивые критики, причём сразу трое, поочерёдно отчитавшие Есенина за упадочничество.

К диспутам тот был привычен и лучший ответ знал заранее: стихи.

Даже не пытаясь оправдываться, взял и выдал уже написанный к тому времени большой фрагмент поэмы «Гуляй-поле» — о Ленине:

Это действительно сильные стихи, являющие искренние размышления Есенина о феномене вождя, почти лишённые риторической трескотни, характерной для советской ленинианы.

Мемуаристы с иронией отмечали, что критиканы, даже не догадывавшиеся, что у Есенина есть такие стихи, аплодировали громче всех.

Дальше пошёл элегический цикл, начавшийся «маленькой поэмой» «Возвращение на родину» и завершившийся «Песнью о собаке» и «Письмом к матери».

Финал был предопределён, как будто его прописал незримый сценарист: несколько сотен человек под конец выступления сорвались с мест, сгрудились вокруг сцены — и лишь благодаря великой силе гостеприимства не решились взять его на руки.

Ещё один фурор!

19 сентября Есенин прибыл из Тифлиса в Баку и остановился в гостинице «Новая Европа».

В Баку его уже заждался Чагин.

Встретились как старые добрые товарищи — в редакции газеты «Бакинский рабочий».

Чагин посетовал: 20 сентября — день памяти двадцати шести бакинских комиссаров; приехал бы Есенин раньше — может быть, успел бы написать стихи об этом.

Есенин говорит:

— А напишу. Дай мне все материалы о них и место для работы.

Чагин выдал кипу статей и предоставил свой кабинет. За ночь Есенин написал «Балладу о 26».

Утром Чагин приехал — а всё готово.

Не шедевр мировой поэзии, но советской героической лирики — чёткий образец.

Говорящие убитые комиссары, кто простреленный, кто зарубленный, — тот ещё сюжет; но в 1924 году он ещё не имел оттенка тривиальности, который может почувствоваться сегодня.

Можно воспринимать эти стихи как дань поэта для занесения его имени в советские литературные святцы; однако здесь присутствует особый мотив: погружаясь в эту тематику, он сам, кажется, заражался верой в то, что говорит и пишет.

У Есенина потом будут с тайной приглядкой переспрашивать, ловя его во хмелю, как он относится к своим советским вещам. Он неизменно будет отвечать: это всерьёз, и я их ценю.

Безусловно, с точки зрения поэтического мастерства «Баллада о 26» не может сравниться с «Исповедью хулигана» или «Сорокоустом». Но тут иное: он чувствовал душевное обязательство строкой и словом вложиться в ту правду, за которую погибли люди.

Они умирали — а он развлекался в Москве с имажинистами и рассекал по России в салон-вагоне. Не сказать, чтобы Есенин раскаивался в своём образе жизни тех лет, но и не гордился.

Долг возвращал охотно, с внутренней сердечной мотивацией.

Увы, с комиссарами, на самом деле элементарно не справившимися в 1918 году с руководством Бакинской коммуной, всё оказалось сложнее, чем в советском каноне. Что, спрашивается, они делали под Красноводском, если они бакинские комиссары? А ничего — оставили город, попали в западню, были вывезены и убиты.

Недаром позже, в сталинские времена, бакинских комиссаров мягким движением выведут из числа общепризнанных революционных героев. Трагедию их отрицать не станут, но пафос вокруг этой истории притушат. В одной когорте с Чапаевым, Котовским, Щорсом бакинским комиссарам места не будет.