Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

В газете работал Николай Вержбицкий — частый собеседник и собутыльник Есенина той поры.

Если в «Стансах» Есенин всерьёз и нежно упоминал Чагина, то об этой редакции сочинил целое — правда, шуточное — стихотворение, так и называвшееся: «Заря Востока»:

10 октября в редакции Есенин узнал о смерти Брюсова, случившейся днём раньше.

Это известие подействовало на него почти так же обескураживающе, как смерть Ширяевца.

Поэты умирают. Это всякий раз было открытием.

Никогда, казалось бы, не был увлечён стихами Брюсова. Но здесь было иное: Есенин, при всей своей ставке на удачу и убеждённости, что первый поэт России именно он, всё равно воспринимал поэзию как место обитания людей одной породы, родственников по великому несчастью, и при известии о каждой смерти словно бы отчасти умирал, сходил на нет сам.

Тем более что Брюсов всегда к Есенину относился ласково — без этой мережковско-соллогубовской снисходительности и даже без блоковской отстранённости.

Вдруг выяснилось, что с Брюсовым связан огромный московский кусок жизни. И вся эта разнообразная деятельность во Всероссийском союзе поэтов. И частое брюсовское присутствие на имажинистских бдениях. И эти, как правило нетрезвые, походы Есенина к стенам руководимого Валерием Яковлевичем Всероссийского литературно-художественного института с чтением стихов и умным, чуть лукавым взглядом Брюсова из окна.

Между прочим, после того самого антисемитского скандала в пивной в институте прошло собрание всех студентов, на котором обсуждалось «дело четырёх поэтов». Десять выступавших юношей и девушек разве что не требовали распять провинившихся. В поддержку выступила только студентка Зельда Гельман, сказавшая, что Есенин не с евреями борется, а с нэпманами и судить его никто не вправе. В любом случае перевес был один к десяти. Заключительное слово взял Брюсов… и поддержал Гельман.

Знал ли об этом Есенин, нет? Мог и знать.

В тот же день, 10 октября, в редакции, Есенин напишет короткую статью памяти Брюсова:

«Все мы учились у него. Все знаем, какую роль он играл в истории развития русского стиха. <���…> После смерти Блока это такая утрата, что её и выразить невозможно.

Брюсов был в искусстве новатором.

В то время, когда в литературных вкусах было сплошное слюнтяйство, вплоть до горьких слёз над Надсоном, он первый сделал крик против шаблонности своим знаменитым:

Много есть у него прекраснейших стихов, на которых мы воспитывались.

Брюсов первый раздвинул рамки рифмы и первый культивировал ассонанс.

Утрата тяжела ещё более потому, что он всегда приветствовал всё молодое и свежее в поэзии».

Обращает на себя внимание, что текст этот, безусловно, написан… имажинистом.

Сила имажинистской инерции в случае Есенина была столь велика, что, даже распустив это движение, он по-прежнему думал и писал о поэзии с имажинистских позиций.

Когда Есенин говорит, что Брюсов первым едко выступил против шаблонности блистательным своим одностишием, он имеет в виду, что следом были они — Толя, Вадим и Сергей, рассказавший о том, что хотел бы помочиться на луну из окна.

Про рамки рифмы и ассонанс — о том же и к тому же: Брюсов начал, они разработали.

И говоря, что Брюсов «приветствовал всё молодое и свежее», Есенин помнил, что приветствовал он — их.

Лившиц, против обыкновения, статью не взял, сказав, что Сергей поэт — пусть лучше стихи напишет.

Есенин обозлился — тоже мне: «пусть напишет». Разве стихи пишутся по заказу?!

Но спустя два часа — при этом помянув Брюсова рюмкой, другой, третьей, — сочинил бесхитростные, но очень сердечные строки:

К концу октября изначальный задор и очарованность Кавказом начали у Есенина понемногу сходить на нет.

Побродив, покутив, объездив все тифлисские пригороды, выпив ведро-другое вина и насытившись грузинской кухней, Есенин, в очевидном утомлении и в прозрачной, усталой трезвости пишет Бениславской: «Одно утешенье нашёл себе, играть в биллиард».

Игроком Есенин был никаким.

Бесхитростно признаётся Бениславской: «Проигрываю всё время».

Пытался взять своё в картах — в этом деле вроде бы получше был подготовлен. Раз выиграл целую тысячу, но в следующий — тысячу двести проиграл и совсем захандрил.

Проигрывать Есенин не умел — и сердился всерьёз, долго.

«Какая-то полоса невезения, — писал. — Дороговизна здесь ужасная. Хуже, чем в Москве. Живу в отелях. Каждый день обходится в 20–25 руб. Гости, гости, гости, хоть бы кто меня спас от них. Главное, мешают работать».

Бениславской успокоить его было нечем — она сообщала, что история с «Песней о великом походе», отданной в два разных журнала, так и не сошла сама по себе на нет, злобятся на него слишком многие, а что предпринять в связи с этим, неясно.

Есенин подумал и снова решил не суетиться — переживут.

У него был план двинуть из Тифлиса в Батум — оттуда пришло письмо старого товарища Льва Повицкого. А из Батума — в Персию.

В те дни понемногу начали сочиняться стихи из цикла «Персидские мотивы».

В Тегеране Есенин к тому моменту не бывал — и никогда не побывает, Персии не увидит. Наконец, первые стихи этого цикла, написанные с чувственной, почти на грани эротики, силой, явятся Есенину в тот момент, когда рядом вообще не будет ни одной женщины.

Едва ли Есенин добивался такого эффекта.

Он-то как раз хотел и Персию увидеть, и новую подругу себе найти.

Но что-то не получалось.

Попытался вызвать Берзинь, предложив ехать вместе в Тегеран.

Отправил ей телеграмму и два письма.

Она, к великому удивлению Есенина, не ответила ни на одно из посланий.

Во всех делах Есенина она по-прежнему участвовала и проявляла необычайное тщание. Сложно определить, кто теперь делал для него больше — она или Галя; но быть его женщиной Берзинь расхотела.