Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

«Странники» отсылают к строчке «Я странник убогий…» из одноимённого стихотворения 1915 года и, если брать шире, вообще к мотиву странничества, характерному для Есенина: вспомним стихи 1918 года «Я одену тебя побирушкой…» («Я странник усталый, / Равнодушный к житейским потерям»), или написанное в том же году «Я покинул родимый дом…», или сочинённое в 1922-м «Да! Теперь решено. Без возврата / Я покинул родные поля».

«Сорванцы» возвращают к «забияке и сорванцу» из стихотворения того же 1922 года «Всё живое особой метой…».

«Воры» — к строчкам того же стихотворения: «Если не был бы я поэтом, / То, наверно, был мошенник и вор».

Даже разделение площадей между беспризорниками, подряжающимися торговать папиросами, — вполне себе имажинистское: вспомним, как поэты решали, какую улицу в честь кого они будут переименовывать: ту — в честь Сандро, эту — Толе, а самую центровую — Сергею.

В «маленькой поэме» «Русь советская», положившей начало новому, элегическому, «пушкинскому» периоду в есенинском творчестве, он пишет:

Здесь снова возникает тема странничества и бродяжничества — но, само собой, на другом уровне: когда человек не мигрирует с Никитской на Тверскую, а готовится к путешествию по совсем иным маршрутам.

В ноябре 1924 года Есенин пишет ещё одну «маленькую поэму» — «Русь бесприютная», будто сводя воедино всё сказанное ранее и подводя итог:

Наверняка ведь читал знаменитый роман Диккенса, очень давно — ещё в Константинове или в Спас-Клепиках.

«Штатами» Есенин уже не в первый раз называл регионы Советского Союза. Писал он эти стихи в Грузии — чем не штат?

И, наконец, самое главное:

Если брать шире, то даже дружба с Приблудным, который самым наглым образом обворовывал старшего товарища, имеет, как ни удивительно, те же истоки. Юный, едва вышедший из подросткового возраста Приблудный был для Есенина тем же беспризорником; им он, по сути, и являлся: ни кола ни двора, ни совести, с родителями неясность, зато дед имеется. И у Есенина был дед. А ведь из Приблудного может вырасти поэт настоящий! Разве за такое нельзя простить сворованные ботинки?

Ну и Васька, которого Есенин таскал за собой, воспринимался, естественно, не столько прислугой, сколько одним из этих сорванцов, не погибшим в детстве и кое-как доросшим до юноши. А может, и тайной заменой собственного сына — ведь где-то росли трое есенинских отпрысков, и старшему было девять лет; конечно, он о них помнил и мучился этой памятью.

Многие знакомые Есенина тех лет, свидетели этого кавказского путешествия, отмечали, с какой страстью и радостью он возился с местными мальчишками, грузинскими или азербайджанскими: на улице увидит компанию и часа на три с ними пропадёт. В этом смысле Есенин был истинным интернационалистом — не видел никаких различий между тифлисскими детьми и рязанскими: все свои, все родные.

Коля Вержбицкий записал удивительную историю, открывающую Есенина с новой и неожиданной стороны, — о их совместном походе к беспризорникам:

«Есенин оделся как обычно: ярко начищенные жёлтые туфли, новая серая шляпа, хороший, только что отглаженный серый костюм. Он даже сунул в верхний левый карман какую-то цветную батистовую тряпочку.

Я не видел смысла в этом принаряживании и говорил:

— Украшайся, украшайся! Смотри, как бы „пацаны“ не встретили тебя свистом и камнями. Ведь они могут принять тебя за барина, за буржуя!

— Не беспокойся! — отвечал мне Сергей, делая аккуратный пробор на голове, как раз посредине. — Поверь мне, что не всегда так бывает, что „по платью встречают“.

Когда мы пришли в коллектор, Есенин смело распахнул двери и быстрым шагом вошёл в довольно грязное и неуютное помещение. Можно было подумать, что он уже не раз здесь бывал и всё ему хорошо знакомо.

Он сразу направился к широким и тоже не очень чистым нарам, на которых сидели и лежали полуголые, выпачканные угольной пылью, завшивевшие мальчишки в возрасте от шести до пятнадцати лет.

Я внимательно следил за каждым движением, за каждым жестом Есенина.

Он с серьёзным деловым выражением лица сделал повелительное движение рукой, чтобы ему освободили место на нарах, прочно уселся, снял шляпу, велел положить её на подоконник, подобрал одну ногу под себя и принял позу, которая удивительно напоминала обычную позу беспризорника: одновременно развязную и напряжённую.

Сразу началась оживлённая беседа. Она велась почти в товарищеском тоне.

Есенин начал с того, что очень правдиво рассказал, как он сам был беспризорником, голодал, холодал, но потом нашёл в себе силы расстаться с бродяжничеством, подыскал работу, выучился грамоте и вот теперь — пишет стихи, их печатают, и он неплохо зарабатывает.

Кончив свой от начала до конца выдуманный рассказ, Есенин вытащил из кармана пачку дорогих папирос и стал угощать, однако не всех, а по какому-то своему выбору и без всякой навязчивости.

— А ты какие пишешь стихи? — спросил один мальчик. — Про любовь?

— Да, и про любовь, — ответил Есенин. — И про геройские дела… разные».

Вержбицкий глазам своим не верил: франтоватый поэт с лёгкостью растворился в этой среде, рассказывая, что советская власть не оставит их — поможет, вырастит, даст заботу и работу.

Есенин легко пользовался жаргоном — и не походил на своего, а был своим: Вержбицкий почти угадал: это был далеко не первый есенинский визит в подобные учреждения.

Всё это, конечно же, напоминает какие-то истории в духе Франциска Ассизского — с той только разницей, что ранее приходили к падшим и брошенным с проповедью о Христе, а Есенин — с рассказом о Ленине и большевиках, которые обязательно спасут: и, к слову, по совести говоря, в этом конкретном смысле, не обманул.

В тот приход беспризорники спели гостям несколько тоскливых или юмористических уличных песенок; Есенин пожал всем руки — и под крики «А приходите ещё!» отбыл до следующего раза.