Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

В те же дни, как гласит журнал приёмов Закавказского ЦИК, Есенин посещал главу местных большевиков Миху Цхакая по вопросам обустройства и решения проблем местных беспризорных. Никто его об этом не просил и на такую деятельность не уполномочивал.

Исключительно по собственному почину этим занимался.

Позже Есенин откроет свои планы Вержбицкому: «…напишу поэму о беспризорнике, который был на дне жизни, выскочил, овладел судьбой и засиял».

Вержбицкий потом признает: «Это была его неутомимая, горестная тема».

Воронский даёт ещё более любопытное свидетельство: он видел пять — семь листочков прозаической повести Есенина о беспризорниках.

Повесть не была закончена. Листочки потерялись.

10 ноября Есенин в сопровождении грузинских поэтов Табидзе и Яшвили заглянул в местную столовую. Все были в подпитии, а Есенин — самый пьяный. Их пробовали не пустить; реакция Есенина была привычной, хотя и подзабытой на Кавказе: он тут же запустил куда-то стулом и снова настоятельно потребовал вина.

Вина не принесли. Есенин успел до прихода милиции перевернуть несколько столов.

Все свидетели сходились в том, что буйство учинил гость из России; его-то и увели в участок.

Вскоре благодаря грузинской солидарности Есенина вытащили на волю. Порой наличие кумовства во благо — всюду были свои, Демьяну Бедному звонить не надо.

С грузинскими поэтами Есенин чувствовал себя на редкость хорошо и свободно. Потом они вспоминали о нём с исключительной сердечностью. Есенин же до такой степени к ним проникся, что написал «маленькую поэму» «Поэтам Грузии». Чернил под рукой не было — записал кровью, нацеженной из небольшого нанесённого себе пореза:

Есенин всё чаще становился сентиментальным, будто примерял одежды умиротворённой зрелости, переходящей во всепрощающую старость, которых, знал, всё равно не дождётся.

Есенин не только встречался с признанными мастерами, но и по случаю приятельствовал с молодыми грузинскими поэтами.

Один из них, Симон Чиковани, вспоминал, как Есенин в компании художника Константина Соколова заявился среди ночи в гости. Симон снимал комнату на двоих с поэтом Николаем Шенгелая.

«Неожиданное появление Есенина повергло нас, хозяев, в смятение. Мы растерянно засуетились, не зная, куда предложить гостям сесть — то ли на кровать, то ли на подоконник, — но гости были в прекрасном расположении духа, явно навеселе, по-видимому только что с какого-то пиршества, и не замечали нашей растерянности. Наконец Колю Шенгелая осенило, и он начал читать стихи гостя:

И я с облегчением подхватил эстафету:

Есенин и удивился, и обрадовался страшно…»

16 ноября Есенин дал ещё одно выступление — в зале Совпрофа.

Симон Чиковани пишет: «Вечер собрал огромную аудиторию. Среди слушателей были грузинские поэты всех поколений. Мы сидели вместе — Николай Шенгелая, Давид Гачечиладзе и автор этих заметок. Выйдя на сцену, Есенин обвёл глазами зал и, заметив нас, улыбнулся. Он начал прямо со стихов. Читал тихо и даже робко. Постепенно как бы свыкся с аудиторией, и голос его зазвучал свободнее и сильнее. Чтение поэта было лишено каких бы то ни было декламационных эффектов, и оно больше походило на доверительную исповедь или задушевную беседу со слушателями, чем на артистическое выступление. Читая, он порой проводил рукой по своим золотистым волосам, и тогда лицо его светилось ещё большим обаянием. Он мастерски владел разговорной интонацией. Мне даже показалось, что он не обращал особого внимания на ритм и мелодику стиха, что было для нас весьма неожиданным. Читал он искренне, с подлинным вдохновением, и я всё больше проникался чувством, что присутствую на поэтической исповеди, а не на чтении-декламации стихов».

Выступление, как и в прошлый раз, произвело настоящий фурор.

Для полноты картины — ещё одна грузинская зарисовка.

Весь день гуляли в компании Леонидзе, Табидзе и Яшвили и не смогли разлучиться даже с наступлением ночи.

Легли за полночь — Табидзе в кресле, Яшвили, Леонидзе и Есенин на ковре.

Без подушек и одеял, естественно.

Леонидзе вспоминает: «Под утро Есенин начал во сне плакать. Мы стали его будить, но безуспешно».

Здесь Леонидзе тактично умалчивает, что Есенин был нетрезв до такой степени, что не смог очнуться; ну и они были настолько… утомлены, что, немного поворочав русского друга, свалились спать дальше.

Утром, когда все наконец проснулись, Леонидзе спрашивает:

— Брат, зачем плакал? Сон, что ли, видел дурной?

Есенин опять едва не в слёзы:

— Да, приснились мои сёстры, Катя и Шура, которая только что переехала из деревни в Москву. Я один о них забочусь. А как они сейчас там живут, не знаю. Во сне приснилось, что просят помощи, руки ко мне протягивают.

— Сейчас же найдём денег! — сказал Паоло Яшвили.

И ведь не обманули: всей компанией отправились в редакцию «Зари Востока» и там дружно уламывали Лившица купить у Есенина книжицу стихов и опубликовать её.

Для Лившица, партийца и журналиста, «дело четырёх поэтов» секретом быть не могло, но значения, видимо, не имело. Он в очередной раз сдался.

Тут же был получен аванс, в основном — 200 рублей — отправленный в Москву сёстрам; но, кажется, друзья себе оставили немного — на ещё один вечер, переходящий в ночь, чтобы не расставаться.

— Серёжа, только уговор!

— Да?

— Не переворачивай больше столы и не бросай в людей стулья, брат, просим тебя!

6 декабря Есенина начали провожать в Батум, ну и, как водится, допровожались до такой степени, что он поехал на следующий день — не один, а в компании Коли Вержбицкого и Кости Соколова.

8 декабря были на месте и заселились в гостинице «Ной».

Трёх- или сколько там — дневное пьянство обернулось тем, что Есенин подхватил в пути, на сквозняках, какую-то заразу, затемпературил и запаниковал.

Объявил всем, что у него цинга, и приготовился умирать.

Врач, за которым сломя голову сбегал Вержбицкий, диагностировал лёгкую ангину.

На другой день, 9-го, пришёл Лев Повицкий, работавший в местной газете «Трудовой Батум», принёс статью, которую написал и опубликовал к приезду товарища.

Называлась она торжественно: «Сергей Есенин: К приезду в Батум» — и являла собой натуральный, на целую страницу, панегирик: «Глубокая образность, сочность и крепость слова, мастерское владение изощрённой формой слова, с одной стороны, черты социальной утопии и поток тончайшего лиризма — с другой выдвинули Есенина на одно из первых мест в рядах современных художников слова».