Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Сергей даже не пытается подробно изложить причины, по которым он столь определённо против и царской власти, и явившегося ей на смену Керенского. Для него очевидно, что этот порядок вещей неприемлем. Знать ведёт бессмысленную войну за свои барыши — какое к ней может быть отношение?

Вопрос лишь в том, насколько органично и бескровно приживётся в деревне новая власть.

Здесь вступает любовная тема.

Когда-то, будучи юношей, Сергей ухаживал за молодой помещицей Анной, но она не ответила ему взаимностью.

Теперь Анна — жена молодого офицера, воюющего где-то на фронтах Первой мировой.

Узнав, что в деревню вернулся её прежний воздыхатель, ставший знаменитым поэтом, Анна сама приезжает к Сергею.

Что характерно, Сергей живёт у мельника. Да, он когда-то здесь вырос, но с тех пор все его близкие сошли на нет.

Между Анной и Сергеем завязываются душевные, многообещающие отношения.

Одновременно Оглоблин втягивает Сергея в раздел криушинцами помещичьих земель.

Важно заметить, что Сергей ласково зовёт Оглоблина Прошей — ему нет дела до оглоблинского каторжного прошлого. Его правду Сергей разделяет, невзирая ни на что.

Оглоблин пишет в записке Сергею, что он для него «самый близкий», а следом предлагает идти к барыне и потребовать отдать без выкупа землю криушинским крестьянам.

И Сергей идёт! К женщине, с которой только что проговорил всю ночь и которую снова готов полюбить.

Являются они не вовремя: Снегина только что получила известие о гибели мужа на фронте.

В бешенстве она обзывает дезертира Сергея «трусом».

Визитёры уходят в кабак.

Едва начавшийся роман со Снегиной обрывается. Лето Сергей проводит, ходя на охоту. За этим занятием поэт пропустил ещё одну революцию.

На мельницу к нему является Прон: «Дружище! / С великим счастьем! / Настал ожидаемый час!»

Брат Оглоблина, лентяй и трепло Лабутя, первым едет описывать снегинский дом.

Анна всё это воспринимает совершенно равнодушно.

Сергей вскоре уезжает в Петроград — и отсутствует в деревне шесть лет, то есть до 1925 года.

Мельник снова зовёт его в гости.

У него сюрприз для Сергея — письмо от Анны, давно уже эмигрировавшей:

В «Анне Снегиной» Есенину удалось всё.

И действие — с безупречно прописанным, продуманным сюжетом.

И картины революционного переустройства — начинающиеся с раздора и разора, но обернувшиеся тем, что спустя шесть лет о Советской России можно сказать: «Теперь там достигли силы». И, значит, Ленин был прав.

И характеры поданы легко, но ёмко — от эпизодического возницы и добрейшего мельника до братьев Оглоблиных: буйного, но не за себя ратующего Проши и никчёмного, тут же присосавшегося к большевикам Лабути, спрятавшегося в соломе, когда явились белые и увели на расстрел брата.

И, конечно же, удивителен образ Анны Снегиной, предвещающий, заметим, другой классический текст — повесть Леонида Леонова «Evgenia Ivanovna», написанную с безусловной оглядкой на есенинскую поэму и вышедшую почти 40 лет спустя.

У Леонова молодая женщина схожей со Снегиной судьбы оказывается за границей. Мыкается и тоскует там, мечтая вернуться в Советскую Россию, но отчего-то не решается на это и в конце концов умирает.

«Дорога моя ясна…»

Именно здесь, читая поэму, можно разрыдаться.

9 января на Первом всесоюзном совещании пролетарских писателей о Есенине говорили куда больше, чем о любом правоверном большевистском поэте. Споры стояли — до искр!

Тональность задал Воронский, которого за пособничество «попутчикам» явственно отжимали от руководства «Красной новью».

То, что Есенин отдал «Песнь о великом походе» его конкурентам в журнале «Октябрь», Воронского задело; но он был слишком умён, чтобы выказывать обиду напрямую.

Воронский решил иначе: я тебя, хитрый рязанский кулак, выведу на чистую воду!

В своём докладе на совещании Воронский, посмеиваясь, издевался над пролетарскими деятелями:

— Есенин вас обманывает! Он помахал перед вами именами Ленина и Маркса — вы и рады, тут же раскрыли ему объятия. А он, если присмотреться, валяет дурака!

В словах Воронского одновременно и сквозила некоторая правда, и таилась большая ложь.

Лирику или, скажем, «Пугачёва» Есенин писал с куда большей страстью, чем просоветские свои вещи; но после опротивевших навсегда европ и америк, после провала в создании крестьянской группы, после роспуска имажинизма сомневаться в осмысленности его поворота уже не приходилось. Ему, беспризорнику, идти было больше некуда.

Когда он в компании Вержбицкого рассказывал чумазым детям, что советская власть их не бросит, он ведь и с самим собой разговаривал.

«Дядя большевик, отучи меня пьянствовать и умирать — я тебе песню спою!»

Рядовые пролетарии явно испугались, что их стройные ряды разбили вчерашней богемой в лице Есенина. Как бы они ни хорохорились, но иерархию никто не отменял; их сочинения, помещённые рядом даже с не лучшей поэмой Есенина, просто обнулялись.

Соревноваться они могли только в своём кругу. Там, где появлялся Есенин, соревнования не выходило — он безоговорочно становился главным.

Лучше, чтобы его вообще не было.

Один за другим представители молодой пролетарской поросли требовали изгнать Есенина из их изданий.

Семёну Родову, читавшему доклад от имени правления Всероссийской ассоциации пролетарских писателей, пришлось напомнить участникам совещания, что поэма Есенина заняла семь — всего семь! — из более чем тысячи страниц «Октября». Чего вы так всполошились? Пусть будет!

Недовольные всё равно фыркали и пожимали плечами: если он будет — даже на семи страницах — тогда со временем никого больше не будет…

Примерно так и случилось.

Пролетарская революция была великим деянием, но от пролетарской литературы и прочей комсомолии не осталось практически ничего.

На Кавказе Есенин впервые обретает статус государственный, впоследствии в целом характерный для главных советских поэтов. Пожалуй, только для советских и характерный.

Объяснение тому достаточно банальное: большевики творили новейшую мифологию, которая должна была в кратчайшие сроки сравняться со всей предыдущей мифологией, в том числе с Церковью, и даже перевесить её.

Большевикам нужны была своя песня, свой сказ, своя притча, чтобы их герои и победы стали национальными.

А значит, всерьёз были нужны поэты.

Большевики не мимикрировали под исторических персонажей — они чувствовали себя вершителями истории и желали быть немедленно, почти фотографически, запечатлёнными. Не столько собственного тщеславия ради, столько для рывка вперёд и выше.