Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Таким образом, моя конспиративность есть не более как хроническое безденежье и отсутствие комнаты. <���…>

Я окончательно остался на мели, во власти всяких случайностей. Вечера до глубокой ночи проводил в кафе, пивных, а ночевать уходил к моему бывшему другу поэту Есенину, в дом „Правды“ по Брюсовскому переулку, где познакомился с его тогдашней женой Галей. <���…>

В доме „Правды“ после процесса (по „делу четырёх поэтов“. — 3. П.) ночевать было нельзя. <���…>

В день ареста (накануне я получил семьдесят рублей в Хлебопродукте жалованья)… ходил покупать пальто на Смоленский рынок. <���…>

Тут вы меня спрашиваете о фашизме, о Национальном комитете, о заговоре к вооруженному захвату власти, о терроре, просто об агитации и об агитации посредством печатных прокламаций. <���…>

Объединяя случайный материал, повторяя собранные мной из официальных изданий, из случайных фраз и белогвардейских листовок для моей работы „тезисы“, я полагал, что не делаю особых преступлений. В этих „тезисах“ я не выразил никакой государственной тайны, потому что никакой тайны я не знаю. Это то, что изо дня в день обсуждается официальной прессой, и то, что повторяет образованная и необразованная чернь России и Европы. <���…>

О существовании национального комитета, о существовании типографского шрифта, оружия или взрывчатых веществ я не знаю. И никто мне об этом не говорил.

Что касается лично меня, то в этом направлении я не предпринимал ни одного делово-конкретного и вообще никакого шага. <���…>

Примите мое раскаяние и, если можно, оставьте мне жизнь».

На допросе Есенину сообщили, что Ганин создал «Орден русских фашистов».

Он, пожав плечами, сказал, что ничего про «Орден…» не знает.

— Вас не пытались вовлечь, Сергей Александрович?

— Нет, не пытались.

— А что Ганин — он ваш товарищ?

— Да, товарищ.

— Хороший товарищ?

— Товарищ ничего, а поэт — херовый, — ответил Есенин.

В общем, ничего от него не добились.

Скорее всего, ему действительно нечего было сказать.

Кроме разве что того, что его сестра Катя успела уже, дура, с Ганиным сойтись, прожить с ним какое-то время и разойтись. Но разве это имеет отношение к делу?

От всего этого сразу стало на душе противно и треморно, немедленно захотелось уехать куда-нибудь подальше.　Глубоковского ведь тоже взяли.

Выкинул Ганин этот чёртов список правительства или нет?

Надо бы съехать, пока не поздно, — чтобы не достали.

Где не достанут? Правильно, за кордоном.

Сразу ужасно захотелось в Париж.

Как хорошо было в Париже. Отель «Крийон», кушетки, кружева, приветливые портье…

Их с Айседорой брак по-прежнему не был расторгнут. Можно было бы заодно развестись; потом отметить вместе. Брата позвать, Мэри Дести, кто там ещё его помнит и скучает по нему…

Есенин пошёл по наркомовским кабинетам: отпустите в поездку!

Там мягко ответили: Сергей Александрович, да не надо вам пока туда — такие поэмы начали писать хорошие, зачем вам Париж?

Решил: ну и чёрт с вами, сейчас накопившиеся дела быстренько разгребу — и обратно на Кавказ: не Париж, так Персия — она тоже за кордоном.

Не сказать чтобы Есенин был сильно напуган, но лишние дни в Москве оставаться не собирался.

Однако самые разные дела остановили.

5 марта в Москву приехала мать.

Теперь, когда обе дочери перебрались в Москву, в Константинове стало одиноко.

К тому же если сына не застать в короткий московский заезд, он опять может рвануть на Восток или на Запад, так что его потом год, а то и все три не увидишь.

Наконец, в Москве теперь жил единоутробный брат Сергея — её внебрачный сын; но о том, что Татьяна Фёдоровна едет и к нему тоже, никому не сообщалось.

Внуков бы ещё посмотреть — но это ж надо просить Сергея, чтобы устроил: целая забота.

Сам Есенин, подходя к порогу тридцати лет, которые в его случае по замотанности, количеству пережитого, выпитого, наезженного по миру равнялись сорока годам, а то и дважды по сорок, вроде бы научился быть к матери чуть теплее, чуть ближе.

Они ведь, признаться, никогда не обнимались, никакой материнской ласки он не терпел; вообразить, что Сергей лежит головой на коленях у Татьяны Фёдоровны, а она материнской рукой чешет его кудри, нельзя ни при каких обстоятельствах.

Количество детских обид на мать оставалось прежним; просто острота их подразмылась, поубавилась: дело прошлое, чего уж теперь — другой матери нет.

Он ей обрадовался.

Бессемейный человек, одиночка — он вдруг поймал редкое удовольствие, когда они все уселись за общий стол: мать, Катя, Шурка, Галя… Мать всё к ней приглядывалась — знала, что она помогает и дочерям, и Сергею, и приятная очень женщина. Но у сына-то с ней чего? Которая теперь у него в жёнах? Зина с детьми или эта — никогда её не видела — Изадора? Хоть бы она уехала к себе в Америку и не возвращалась никогда.

Татьяна Фёдоровна сама теперь знала наверняка, что в детстве сыну многого недодала, и причины, по которым он избегал родного дома годами, тоже ей были ясны, хотя вслух она никогда бы их не признала.

Жизнь была сложная.

Те проблемы, которые они с мужем недоразрешили, теперь перешли к Сергею — и выглядели ещё катастрофичнее: ни дома, ни угла, и полная неразбериха с жёнами, и оставленные на других неведомых мужей дети.

Но когда собрались возле самовара — компанию составил Вася Наседкин, которого Сергей для полноты картины представил как давно уже родного и близкого человека, — ощущение создалось необычное: всё-таки семья.

Мать украдкой переводила взгляд с Гали на Василия: знала, что он ухаживает за Катей. Ну, вроде ничего мужик, крепкий, серьёзный.

И потом на Сергея, конечно.

Говорят, что он выпивает; да, глаза потускнели, волос не по годам поредел; но после Кавказа всё равно выглядел хорошо — и, главное, шутил, радовался сёстрам, рассказывал что-то про поездку.

С того приезда Татьяны Фёдоровны осталась фотография: красивый сын и внимательная мать, которая слушает, как он читает стихи, «Анну Снегину». Память у неё была — как у него: схватывала на слух. После одного прочтения Татьяна Фёдоровна запоминала стихи целиком, а из «Анны Снегиной» выхватила и теперь знала на память большие фрагменты.

Поэма ей понравилась.

Немножко по-своему пересказал Сергей, но всё равно похоже: и на константиновский их быт, и на Лидию Кашину, и на него самого.

Только мельника никакого не было — а была она, мать, и был их отчий дом, которому в поэме места не нашлось. Ну, может, так положено. Сергею видней.

Идиллия продлилась недолго: спустя несколько дней Есенин узнал, что мать навещала и его брата.

Казалось бы, никакой трагедии в том нет — сын всё-таки, как не повидаться.