Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

— С подружкой — это хорошо.

Подружка — звали её Софья — оказалась внучкой Льва Николаевича Толстого.

Кроме того, как будто дедушки Толстого ей мало, она была без пяти минут женой Бориса Пильняка — многие наблюдали их бурный, с Достоевскими страстями и перехлёстом, роман.

Толстая была моложе Есенина на пять лет, ровесница века: в марте 1925-го ей было 25 лет.

Она была дочерью Андрея Львовича Толстого и Ольги Константиновны Дитерихс — свояченицы известного толстовца Владимира Черткова.

До Пильняка Софья уже успела побывать замужем: ещё в 1921 году вышла за Сергея Михайловича Сухотина, тоже сына известного толстовца: всё вокруг было перепутано со всемирной бородой.

Впрочем, первый муж сам по себе был любопытной личностью: в декабре 1916 года он вместе с великим князем Дмитрием Павловичем, князем Феликсом Юсуповым и Владимиром Пуришкевичем убил Распутина.

Старец, однако, даже убиенный смог отомстить — в 1922 году Сухотина разбил паралич.

Отношения между ним и Софьей к тому моменту уже были, судя по всему, дурные — они расстались; проблема, однако, была в том, что она успела забеременеть.

Родила дочку. Парализованного Сухотина вывезли за границу.

Они даже не успели официально развестись.

Есенин всех этих подробностей не знал.

В былые времена его остановил бы сам факт наличия у Софьи мужчины, да ещё и его близкого приятеля Пильняка: Есенин, что называется, не пил из чужой посуды.

Но годы брали своё: после Айседоры, которая как раз намеревалась исправить своё финансовое положение публикацией тысячи любовных писем, хорошо хоть не от тысячи адресатов, уже смешно было рассуждать на эти темы.

Приходу Толстой Есенин обрадовался. На дочке Шаляпина он уже собирался жениться, а этот вариант показался ещё более привлекательным.

Толстая не была красавицей, но явственно имела и женское очарование, и силу характера. Она показалась внимательной, по-хорошему сдержанной, совсем не пафосной. Женственной, наконец.

Есенин, разогретый алкоголем, бросился за ней ухаживать. Галя Бениславская реагировала на это со спокойствием давно приговорённой.

За полночь Есенин вдруг протрезвел и отправился Софью провожать.

Прогуляли и проговорили несколько часов.

Даже поцеловать не пытался.

Не то чтобы незримый Пильняк мешал — а так, повзрослел, никуда уже не торопился.

На другой день сообщил Гале и Кате:

— У Пильняка её отобью.

Через четыре дня Есенин закатился к ней в Померанцев переулок, дом 3, квартира 8 — ночью, в компании с Приблудным, оба пьяные вдрызг; остались ночевать.

Она безропотно их приняла, ночью допоила до нужной стадии, утром накормила, начистила, сама сходила за пивом.

Тут как раз заявился Пильняк. С одной стороны, главный русский советский поэт Есенин, со своим луганским Санчо Пансой, с другой — на тот момент главный русский советский писатель Пильняк, а посредине — внучка титана.

Есенин снисходительно кивнул Пильняку:

— Ты её люби. Я всю ночь тут спал, а между нами ничего не было. Она тебе верна.

Сам тем временем прикинул: такая же, как Галя, — безропотная, покладистая, всё стерпит.

Надо в жёны взять. Пусть будет ещё и такая жена, в числе других.

Что до Пильняка — обойдётся.

На радостях всех позвал в Грузию:

— Там такие друзья, такое солнце! Поедем?

К тому моменту уже успел уговорить Качалова и Бабеля с Ивановым, а Эрлиху написал отдельное письмо: «…буду ждать тебя на Кавказе, милый Вова».

Пильняк согласился для виду, кивнул, а сам смотрел на Толстую.

Толстая кивнула Есенину и смотрела на Есенина, мимо Пильняка.

Она влюбилась. Всерьёз и навсегда.

Только не знала, что делать. Как всё разорвать.

Есенин почувствовал, что влюбилась, и разорвать помогал.

Начал звонить ей каждый день: приходи туда, я там буду; пойдём вместе вот туда, там забавно; а сейчас чем занята? давай я приеду.

Беззастенчиво уничтожал её связь с Пильняком.

Софья еле-еле, слабо-слабо, из последних сил сопротивлялась.

— Я не могу прийти. Устала.

— Можете. Приходите. Жду.

Толстая — не Миклашевская; с ней не чувствовал себя, как гимназист: настаивал, повелевал, осознавая её податливость.

Сразу знала: Есенину не нужна. Но что поделаешь, когда сердце желает только одного — быть с ним.

Однажды Есенин встретил Бениславскую с Покровским в театре.

Вечером, уже дома, посмеиваясь над её смущением, сказал:

— Да ладно, Галя, всё нормально, я ж вам не муж.

Но она всё равно была вне себя от нахлынувших дурных — и верных! — предчувствий.

Есенин даже такой измены — женщины, которую не любил, с которой не делил постель и которой ничего не давал, кроме возможности за собой ухаживать, — не прощал.

Сразу же поговорил с Катей и Шурой — обе жили у Бениславской:

— У Гали своя жизнь, вам надо съехать, я дам денег на другое жильё.

Катя спорить не стала — брату перечить было нельзя, он её содержал; но с Галей они с Шурой жили душа в душу.

Если размышлять по совести, чего тут было больше — заботы о Бениславской или того же самого чувства, что руководило Есениным, когда он, уходя, доламывал школу имажинизма, чтобы там и травы не росло, — есть ощущение, что больше было всё-таки второго.

Он знал своё имя: Есенин.

Был убеждён, что мир кружится вокруг него и всякий любящий его имеет право на рай.

Вполне возможно, что Есенин был прав.

Он же никого не принуждал любить себя.

Но если кто-то выбрал любить — пусть любит.

У него уже была мать, которая любила сразу двоих сыновей и какого-то, в отсутствие мужа, неизвестного мужчину. Зачем Есенину было переживать те же самые эмоции? Ему и детских вполне хватило.

Галя бросилась — незримыми движениями, как умеют только женщины — всё исправлять, подшивать, застирывать, заглаживать.

Надо было дать ему понять, что всё это было ненужным, случайным и есть только он, он, он, ничего и никого кроме него.

Вскоре, письмом, он объяснится с ней подробнее: «…сейчас берегитесь меня обидеть. Если у меня к женщине есть страсть, то я сумасшедший. Я всё равно буду ревновать. Вы не знаете, что это такое. Вы пойдёте на службу, а я не поверю. Я вообще могу тогда отпускать Вас от себя, а если мне покажется, то бить буду. Я сам боюсь этого, не хочу, но знаю, что буду бить».

…Доделывал то, что слабый его отец ни разу, никогда в жизни не сделал!

Таская за волосы Изадору, пугая приступами бешенства то Зину, то Галю, выказывал то, чего отец не совершил когда-то.

А вообще катитесь все к чёрту, а я — назад в Персию.

Все начинания Есенин в очередной раз забросил.

Ни один из дюжины когда-либо задуманных Есениным проектов — от журналов до литературных объединений — никогда не был воплощён в жизнь. Кроме тех — да, — что с имажинистами.