Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Понятно, что шансов не было никаких.

Один Троцкий мог помочь, но кто теперь был Троцкий… И не стал бы он ничего делать.

Блюмкин находился в командировке. Да и он бы не стал.

И как теперь советские стихи сочинять — после всего случившегося?

«Я не вижу весны, папаша».

Создавший в 1924 году бо́льшую часть «Анны Снегиной», «Песнь о великом походе», «Поэму о 36» и «Балладу о 26», «Стансы» и «Капитана Земли» — о Ленине, за весь оставшийся ему 1925-й Есенин не напишет больше ни одной советской вещи.

Как отрежет эту тему.

В те дни в разговоре с журналистом «Бакинского рабочего» Евсеем Гурвичем Есенин вдруг обронит:

— Помяни мои слова: и я, и Маяковский — оба покончим с собой.

Знакомые запомнили: Есенин в те дни беспричинно — как им казалось — плакал.

Выглядел не в своей обычной манере, безобразно: мало того что пальто с чужого плеча, но отчего-то и ботинки тоже не по размеру, чёрный шарф, в который он кутался всё время, тоже не его; шарф, как живой, выползал и дразнил торчащим на сторону языком.

В один из дней Есенин вдруг идёт купаться в море.

В таком состоянии — с воспалением надкостницы и с убеждённостью, что у него туберкулёз, мёрзнущий в пальто и шарфе — и купаться!

Раздевается — и ныряет.

Потом Софья Толстая обронит (откуда-то знала):

— Он тогда хотел утопиться.

Воронский описывает Есенина на другой день после купания: «Мы расстались на набережной. Небо было свинцовое. С моря дул резкий и холодный ветер, поднимая над городом едкую пыль. Немотно, как древний страж веков, стояла Девичья башня. Море скалилось, показывая белые клыки, и гул прибоя был бездушен и неуютен. Есенин стоял, рассеянно улыбался и мял в руках шляпу. Пальтишко распахнулось и неуклюже свисало, веки были воспалены…»

Воронский пишет так, словно знал о недавней попытке самоубийства.

Природа вокруг — и та подтверждала.

Но Воронский, естественно, ничего не знал. Просто он, во-первых, очень любил Есенина, хотя вмешиваться в его судьбу не считал себя вправе. А во-вторых, он был взрослым, мудрым человеком: в тюрьмах сидел, многое повидал, в том числе и приговорённых.

«Вся его фигура казалась обречённой и совсем не нужной здесь, — пишет Воронский. — Впервые я остро почувствовал, что жить ему недолго и что он догорает…»

За несколько дней до этого купания Есенин посвятил Гелии стихи:

Это же прощальные стихи, предсмертные.

Только, жаль, слабые получились — будто не кровью, а какой-то бесцветной жидкостью написанные.

С такими стихами и уходить-то в мир иной грех.

Да и в море топиться оказалось неудобно: противно, солёно, сыро. Тьфу.

Надо как-то иначе. И чтобы стихи другие написались: лучше и точнее.

Есенин не раздумал — отложил.

О чём через несколько дней прямо сообщит в новых стихах:

Но если бы он только один это чувствовал!

Мария Шкапская едва ли не в тот же день, когда сочинялось это стихотворение, писала Софье Толстой: «Есенина как человека — нужно всё-таки бежать, потому что это уже нечто окончательно и бесповоротно погибшее, — не в моральном смысле, а вообще в человеческом (это, повторим, не постфактум дописано, не после смерти уже, а при живом Есенине, о попытке самоубийства которого Шкапская знать не могла. — 3. П .). Потому что уже продана душа чёрту, уже за талант отдан человек, — это как страшный нарост, нарыв, который всё сглодал и всё загубил».

Но умереть — это целая работа, с которой так просто не справиться, ещё постараться надо.

Как-то Есенин заявился с балалайкой к своему товарищу, скульптору Сергею Эрьзе, и целый вечер пел как заведённый частушки.

Его просили стихи читать — он в ответ только головой крутил и снова пел, и удивлял своим владением трёхструнным инструментом.

На другой день им с Эрьзей похмеляться было нечем, и они явились к Чагину (с балалайкой) — просить гонорар.

Чагин говорит:

— Денег в кассе нет, друзья мои, уходите.

Ах так? Тоже мне друг.

Два Сергея спустились под окна редакции.

Есенин уселся с балалайкой и начал петь частушки, и Эрьзя бегал вокруг со шляпой в протянутой руке и собирал подаяние.

В какой-то момент сотрудники позвали Чагина к окну. Глянул — и ахнул.

Послал за этими скоморохами секретаря, срочно.

Те, ухмыляясь, явились.

— Нате вам гонорар и пропадите пропадом.

Пропали, причём с концами.

Чагин отправил людей на розыски ненаглядного гостя. Вернулись ни с чем.

Нервы у Чагина были на взводе: приехал известный советский поэт — и куда делся? Выкрали?

Кто-то говорит: да они с Эрьзей мигрируют из селения в селение, изучают, так сказать, быт местных народов.

Через три дня оба вернулись, загорелые и пропитые насквозь.

Непонятно только, чего в этом больше — душевного веселья или того самого, Бабелем однажды подмеченного, предгибельного восторга.

Сойдёмся на том, что Есенина начало отпускать.

Решил ещё пожить.

Так Пушкин пережил казнь декабристов: ушёл в жуткий загул с Петром Вяземским. Потом очнулся и начал жить в своём отечестве.

…Кажется, Пушкин устремления своих товарищей разделял всё-таки больше, чем Есенин — затеи Ганина.

Первомайский праздник Есенин встречает в компании высшего начальства Азербайджана: секретари ЦК, высшие хозяйственные чины, военачальники.

Сначала было огромное шествие — общегородская демонстрация, а следом народные гуляния.

Всё это время начальство было с народом. Но всё ж таки окончательное празднование в своём кругу случилось на некотором отдалении — иначе желающих выпить с ними оказалось бы слишком много.

Чагин запомнит Есенина весёлым, довольным, разбитным, всем большевистским руководителям нравящимся.

Уже вечером Есенина везут на дачу Сергея Мироновича Кирова в Мардакянах, под Баку.

Киров встречает гостя самым радушным образом.

Есенин читает какие-то советские вещи, потом «Персидские мотивы» — и говорит, что цикл ещё не окончен.

Киров очарован стихами и выговаривает Чагину:

— Почему ты до сих пор не создал Есенину иллюзии Персии в Баку? Смотри, как написал! Как будто был в Персии! В Персию мы бы не пустили его — там опасно, мы боимся за его жизнь. Но ведь мы же тебе поручили создать ему иллюзию! Так создай! Чего не хватит — довообразит. Он же поэт! Да какой!