Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Здесь обращает на себя внимание фраза (переданная самим Чагиным): «…мы же тебе поручили».

Значит, большевистское руководство на самом высоком уровне было осведомлено о жизни Есенина на Кавказе и требовало создания для него максимально благоприятной обстановки.

Впрочем, что тут удивительного?

Неужели, не согласовав ни с кем, Лившиц в Тифлисе или Чагин в Баку стали бы в промышленных объёмах публиковать Есенина в главных печатных изданиях республик, платя ему небывалые гонорары и, более того, предоставляя ему все имеющиеся возможности для выступлений, поездок, встреч и отдыха?

Даже то самое пальто, хотя и не по размеру, Есенину выдал Азербайджанский совнарком из фонда Фрунзе.

Тогда ведь пальто — не то что нынче — целое имущество.

У самого видного начальства зачастую имелось тогда по одному пальто, по одному костюму, по одной паре обуви на сезон.

Есенин заботы эти видел и, насколько мог, невзирая на клубящуюся боль в сердце, ценил.

Что касается Кирова — встречей с ним был по-настоящему тронут.

Каменев выслушивал, Калинин сажал за свой стол, Троцкий осмысленно располагал к себе, Киров оказался просто душа-человек.

6 мая Чагин снова поместил Есенина в больницу Союза водников имени Никифора Рогова на обследование.

После писем Есенина в Москву о развивающемся туберкулёзе поползли слухи, что он едва ли доберётся в родные края живым. Но оказалось, что почти всё в порядке, имеются излечимые простудные явления в правом лёгком, на исправление которых были брошены лучшие медицинские силы республики.

Из больницы, спустя две недели, Есенина встречали азербайджанские поэты — со всеми вытекающими.

Ночью случайные свидетели могли наблюдать через распахнутое окно первого этажа весьма своеобразную картину: Есенин со стеком в руках слушает стихи местных сочинителей и, если ему не нравится слом ритма или музыкальный строй, бьёт провинившегося стеком по голове.

Дошло до того, что, получив очередной и на редкость болезненный удар, кто-то бросился на Есенина с кулаками; на помощь к восставшему пришли остальные, накопившие обиды, и Есенина едва не выкинули в окно.

С трудом остановились в самый последний момент.

Остыв, побратались и продолжили праздник.

На следующий день в Баку МХАТ давал спектакль «Царь Фёдор Иоаннович» с Качаловым в главной роли.

Есенин — естественно, налившийся до бровей, — отправился к своему товарищу, причём не в зрительный зал, а сразу за кулисы.

По дороге столкнулся со сторожем, который отстоял вход и Есенина не пустил.

Качалову, однако, доложили, что у служебного входа его ждёт человек, который не только сторожа называет «сукиным сыном», но и всех, кто появляется из дверей, тоже, и если выйдет Качалов, то и его наверняка.

Качалов прямо в царском одеянии выскочил на улицу — там сидел Есенин, отчего-то с четырьмя розами, которые явно сорвал где-то по дороге; все пальцы кровоточили.

Две розы он подарил Качалову, а ещё две — Константину Станиславскому, с которым Качалов спешно познакомил его за кулисами, а сам убежал на сцену.

Когда Качалов вернулся, Есенин почти без голоса читал Станиславскому стихи.

Тот с расширенными глазами слушал.

24 мая Есенин написал:

25 мая — как обычно, скоропалительно — уехал.

Провожать его на вокзал пришло множество людей.

Очевидцы пишут: Есенина целовали столько товарищей и подруг, что в какой-то момент начало казаться, будто его целуют все, находящиеся на перроне.

С ангелами положено прощаться, если они улетают.

С ним двинулся в Москву двоюродный брат Чагина Василий Болдовкин.

Тем же поездом возвращалась с гастролей целая труппа артистов. Они потянули Есенина в вагон-ресторан. Болдовкин пытался его отстоять, но удавалось недолго.

Спустя полсуток Есенина принесли вусмерть готового.

Вроде бы уложили его, наконец, спать; но он просыпался, искал собеседника и начинал сыпать шутками, экспромтами и шарадами — лишь бы его не оставляли.

С трудом, со второй попытки, под утро успокоили.

Болдовкин и самые заботливые из артистов тихо вышли и сели в соседнем купе обсуждать: что же с нашим ангелом делать, как его уберечь от бесконечного веселья?

Тут вдруг резкий рывок поезда… Первая же догадка оказывается верной: Есенин встал — ему что-то примнилось — и сорвал стоп-кран.

Прибежали проводники, кондукторы, начальник поезда.

Есенин сразу же больно ударил себя кулаком в грудь: я.

Переспрашивали: зачем, зачем? Объяснения всякий раз придумывал новые.

Сначала говорит: подумал, что сосед по купе Болдовкин выпал из дверей.

Потом признался, что впал в панику, уверенный, что едет в никуда, один, и все его забыли.

Есенину выписали штраф в 50 рублей.

Поезд из Баку шёл тогда через Харьков.

В Харькове к Есенину явилась с визитом целая паровозная бригада.

Он, осознавая, что пришли по его душу, сразу говорит:

— Я знаю, знаю: штраф с меня. Денег нет, но я заплачу сразу же, как вернусь.

Ему в ответ самый старший:

— Нет-нет, не беспокойтесь. Я машинист. Я узнал, что виновником происшествия был поэт Сергей Есенин. Я читаю вас. Вот — я принёс протокол. Порвите. Я нагоню утерянное время.

Есенин смущённо разорвал протокол.

В оставшиеся до Москвы дни — не выпил ни капли.

Николай Накоряков из Госиздата, к которому Есенин некоторое время назад обращался с идеей то ли журнала, то ли альманаха, согласовал вопрос у партийного руководства и наложил на его прошение резолюцию: давайте издадим один номер — а там посмотрим: если хорошо получится — мы не против.

Если бы Есенин хоть сколько-нибудь последовательно хотел, он мог бы издавать свой журнал, занять место между Воронским и Лелевичем. Редакторы журналов тогда определяли очень и очень многое, должность соответствовала статусу государственного чиновника.

Внимание вождей он и так имел, но мог претендовать на ещё большее.

Чуть позже у Есенина была бы, как, скажем, у Николая Тихонова, отдельная квартира.

Заботливая жена — любая на выбор из предложенных, разбирающая его рукописи, ласковая, лишённая ревности, пребывающая в мире со всеми предыдущими жёнами и обожающая его детей, брачных и внебрачных, — тоже могла быть.

Плюс к тому — слава земная, переходящая в почитание; переиздания стихов тиражом в сотни тысяч экземпляров; более или менее устойчивое положение между пролетарскими ортодоксами и «попутчиками»; изучение — при жизни — в школах и университетах…

Что ещё? Поездки за границу? И они тоже.