Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Раз у них был такой вождь, как Ленин, — что-то в них должно быть.

Одно дело — пользуясь именем, добиваться приёмов у Каменева, Куйбышева и Троцкого; совсем другое — запросто разговаривать, встречаться и знаться с ними, как в своё время с Толей или, скажем, с Ширяевцем.

Обменялись калошами. Здравый смысл велит в такую минуту прощаться: человек, в конце концов, не выспался, а ему в дорогу собираться. Но… «…Есенин не торопился после этого уходить, а я старался удержать его, — признаётся Чагин. — Он остался и проводил меня на вокзал. Завязалась большая дружба».

Чагин располагал к себе. И выглядел, как настоящий русский большевик с плаката: крепкий, волосы зачёсаны назад, круглое, породистое, пожалуй, даже красивое лицо, нижняя челюсть по-волевому чуть выпирает. И при этом — весь такой молочный, пышущий здоровьем, родной, как брат.

Договорились, что Есенин приедет к нему в гости в Азербайджан.

А две недели назад ещё думал, что теперь ни одна цековская сволочь и руки ему не пожмёт! А всё иначе, всё наоборот: он — советский поэт, его привечают, любят, зовут.

На следующий день, 9-го, Есенину снова едва не испортили настроение.

В «Стойле Пегаса» подошёл какой-то тип — как позже выяснилось, некто Семён Майзель, двадцати семи лет от роду, — и спросил:

— Так вы против жидов или нет?

Недолго думая Есенин послал его по матушке.

Ну а как иначе: только новую жизнь начал, а тут опять!

Немедленно появились милиционеры — то ли они теперь постоянно возле «Стойла…» гуляли, то ли этот тип, из числа на всю голову возбуждённых Сосновским, заранее привёл их с собой.

Но в 46-м отделении, где Есенин понемногу становился привычным постояльцем, его, коротко допросив, тут же отпустили.

Даже если кто-то хотел провокации — она не удалась.

Обольщение чередой удач и ярких встреч всё равно весьма скоро завершилось, и виной тому никак не сторонние силы, а банальное есенинское пьянство.

Он вновь начинает каждый день пить: всё же хорошо, о чём беспокоиться.

Здоровья накопил в санатории, трать — не хочу.

Один раз где-то зацепил Надю Вольпин и пришёл с ней к Бениславской.

Лежал там сильно пьяный, а все эти женщины суетились вокруг: Бениславская, Виноградская, Назарова; Надя спокойно на всё это смотрела и никуда не уходила.

Дункан только не хватало для полноты картины.

В другой раз, когда Есенин возвращался на извозчике в коммуналку, снова пьяней вина, с него сорвало ветром шляпу.

Выскочил, побежал за ней, на обледеневшем тротуаре поскользнулся и согнутой в локте рукой засадил в подвальне окно сапожной мастерской. Неловко начал подниматься и распахал осколками левую руку — поначалу даже не понял, насколько сильно.

Дома начали промывать. Оказалось, порезана вена: в умывальнике плавали куски кожи и мяса, кровь хлестала так, что не могли унять.

Повезли поскорее в Шереметевскую больницу.

Есенина положили на операционный стол.

Поначалу боялись, что он не сможет владеть рукой, но всё обошлось.

Есенинский врач Григорий Герштейн относился к нему самым трепетным образом.

По одному из уголовных есенинских дел в больницу пришла милиция — спрашивали, когда пациент будет выписан. Герштейн пожал плечами: сложная операция, не знаю.

На самом деле выписать мог в тот же день.

Герштейн поделился с Бениславской невесёлыми новостями: нашего Сергея Александровича уже поджидают.

Галя попросила подержать Есенина в больнице как можно дольше, и он пошёл навстречу.

Есенин пролежал в Шереметевской больнице две недели.

Подружился там с поранившим ногу беспризорником. Беспризорник знал на память новейший городской фольклор и отлично его исполнял.

Целыми днями Есенин возился с этим пацаном.

Галя заходила ежедневно. С ней — новая ласковая знакомая Анна Берзинь, в девичестве Фоломеева, по батюшке Абрамовна, стоить заметить, дочь псковских крестьян — имя Абрам, из святцев, было распространено в народной среде.

Фамилию свою, наверняка тронувшую Есенина созвучием с берёзкой, Анна получила от мужа — красного латыша, коменданта Московского Кремля в октябрьские дни 1917 года и героического участника Гражданской войны. Сама Анна в те годы служила политработником в Красной армии. Ко времени знакомства с Есениным она уже развелась.

26-летняя милейшая журналистка, публиковавшаяся под псевдонимом Ферапонт Ложкин, имевшая серьёзные связи в «напостовской» среде, Берзинь была влюблена в Есенина и, безусловно, имела на него свои виды. Удивительно, но Галя нисколько не перечила.

Аня постепенно оказалась в числе главных его «женских» друзей.

Понемногу Берзинь начала вникать в есенинские издательские дела и помогать Гале разбираться со всем этим. Если Бениславская сумела упорядочить есенинские архивы, то Берзинь профессионально занималась издательской деятельностью: вскоре она станет редактором отдела массовой литературы Госиздата.

Анна умела быть заботливой и внимательной, но могла быть и волевой, жёсткой, настойчивой: бывший красноармейский политработник, да. Поставленная речь, прямой взгляд — и при этом крупная, видная, красивая: Псковщина постаралась.

Удивительно, как хотели помогать Есенину все эти чудесные, абсолютно советские девушки. Подсознательно чувствовали в нём, за всем его пьянством, ангельскую природу?

Чего не скажешь о несчастном Михаиле Грандове.

В своё время Грандов не стал препятствовать прописке Есенина в их коммуналке. С тех пор он постоянно, с небольшими перерывами, терпел появление нетрезвого Есенина в компании его бесконечных друзей. Эти друзья без умолку читали стихи, пили и громко пели. Находили где-то гармонистов и балалаечников, и те играли.

Любимая женщина Грандова, Леночка, невзирая ни на что, продолжала любить этого алкоголика и антисемита. Его тут все любили: и постоянно проживающие, и время от времени заходящие.

Недавно раздался звонок в дверь, и на пороге объявилась огромная, в каком-то немыслимом хитоне, ярко накрашенная женщина, которую он сразу опознал по виденным ранее фотографиям. Это была Дункан. Она спросила, дома ли Есенин. Ответили, что его нет. Тогда Дункан села прямо на пол и, глядя перед собой невидящими глазами, ногтями разодрала на себе чулки. Посидела десять минут, выпила воды и ушла. В разодранных чулках.

Периодически у подъезда возникал Покровский. Вроде как прогуливается, а глаза невменяемые. Кто знает — может, при нём бритва или нож, или даже топорик за поясом!

Это вообще что такое? Жизнь внутри романа Достоевского?

Уважаемый Лев Семёнович Сосновский, непосредственный начальник Грандова, в любой момент может поинтересоваться: а не вошли ли и вы, Михаил, в есенинскую юдофобскую банду, раз так крепко уживаетесь с ним под одной крышей?