Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Кольцов, походя признав уже якобы потерянный талант Есенина, невозмутимо объявляет его и компанию, ни много ни мало, фашистами.

И фашистов этих, настаивает Кольцов, необходимо отлучить от советской литературы.

Удивительна здесь несомненная осведомлённость автора о том, что Есенин собирается издавать журнал крестьянских поэтов «Россияне».

Знает ли Кольцов, что Есенин обсуждал этот проект с Троцким и получил одобрение?

Это возможно, хотя и не столь важно.

Важно, что через 20 дней после суда газета «Правда», активно ведущая антитроцкистскую компанию, возвращается к этой истории и снова бьёт по четверым «попутчикам».

То, что эту статью Кольцову заказал Бухарин, — сомнений не вызывает.

Идти дальше и предполагать, что и в данном случае Бухарин мог обсуждать со Сталиным этот вопрос, куда более мелкий, чем передовица о Троцком, вряд ли стоит.

Однако общая атакующая направленность «Правды» в том декабре слишком очевидна, чтобы её не заметить.

Суммируя публикации, можно вывести общую логическую линию: Троцкий — Воронский поддерживают «попутчиков» и пренебрежительны к пролетарской литературе; товарищ Троцкий ошибается не только в сфере политической, но и в литературной, потому что без правильного партийного присмотра в среде «попутчиков» иногда растёт не только контрреволюция, но и фашизм.

Незакрытое «дело четырёх поэтов» так и висело до 1927 года. По сути, ГПУ держало поэтов на крючке, чтобы в случае необходимости — скажем, их перехода в число активной оппозиции, например «троцкистской» — привлечь их к суду.

Закроют дело, когда двух его фигурантов уже не будет в живых.

Во внутрипартийных склоках Есенин по объективным причинам разобраться не мог и, скорее всего, даже не пытался.

Вымотало его это происшествие самым серьёзным образом.

Вскоре после товарищеского суда, 13 декабря, ещё не зная, будет ли его дело передано в уголовный суд или закрыто, Есенин ложится на лечение в санаторий — на Большой Полянке, дом 52.

Ему выделили большую угловую комнату, с четырьмя окнами, выходящими во двор.

Его ежедневно посещали сестра Катя, Галя Бениславская, Аня Назарова, заглядывал Рюрик Ивнев.

Именно тогда Ивнев впервые заметил у Есенина что-то вроде начинающейся мании преследования. Когда они сели у окна, взволнованный Есенин сказал, что немедленно надо выбрать другое место.

Только когда они ушли вглубь комнаты, он успокоился.

Поймав удивлённый взгляд Рюрика, ответил: «Ты не знаешь, сколько у меня врагов. Кинут камень — а попадут в тебя».

Враги — точнее, активные недоброжелатели — у Есенина, конечно, были — как раз тогда в «Рабочей газете» день за днём публиковали «письма» науськанных пролетариев; но всё-таки едва ли кому-то из внутреннего двора санатория пришло бы в голову бросать камнем в окно второго этажа.

Это характеризует лишь состояние его крайней нервной развинченности.

Ко всему, Катя доложила, что Райх собирается поменять фамилию Тане и Косте — они ведь оставались Есениными — и публично об этом говорит.

Сколько бы сама Зинаида ни доказывала, что она русская с немецкой кровью, но и на неё этот скандал повлиял до такой степени, что она захотела спрятать детей от позора.

Есенин садится за письмо ей.

«…мне были переданы Ваши слова о том, что я компрометирую своей фамилией Ваших детей… Фамилия моя принадлежит не мне одному. Есть люди, которых Ваши заявления немного беспокоят и шокируют, поэтому я прошу Вас снять фамилию с Тани, если это ей так удобней, и никогда вообще не касаться моего имени в Ваших соображениях и суждениях».

Есенин и не думал предлагать сменить фамилию Косте, каким бы чернявым он ни был.

Подумал-подумал — и письмо не отправил. Пусть сама… как хочет.

Под Новый год напишет стихотворение «Я усталым таким ещё не был…»:

С этим настроением встретит наступивший 1924-й прямо в санатории — а где ещё?

В тихие январские дни, разглядывая снежный дворик, играя по вечерам в шашки с разнообразным санаторным людом, листая принесённые книжки, Есенин неизбежно подводил промежуточные жизненные итоги.

Тот запал, что был у него по возвращении из странствий, за минувшие месяцы выдохся.

Закончилась Дункан, а Миклашевская так и не началась.

Зашла на днях Надя Вольпин и объявила, что беременна. Спросила, что он думает по этому поводу.

Есенин явственно дал понять, что не будет с ней жить никогда.

В том, что ребёнок от него, усомнился, но ей не сказал — а вдруг всё-таки его?

Надя предположила возможность аборта. Есенин ответил, что ей будет сложно растить дитя, но…

— Мужчина всегда горд, когда женщина хочет иметь от него дитя.

Хоть так. И она оставила ребёнка.

Есенин попросил Бениславскую не сообщать Вольпин адрес его санатория. Бениславская ничего ей не говорила, но та сама разыскала санаторий; заходила несколько раз, но — поразительная всё-таки девушка! — вела себя так, словно никакой беременности нет, и тему эту больше не поднимала.

Ну и он не вспоминал.

Радовало хотя бы то, что Вольпин, в отличие от Райх, его не стесняется.

Вот до какой степени вывозили в грязи его имя!

Потеряно было многое — а новое о себе даже не намекало.

Затея с крестьянской «Ватагой» скисла в самом начале.

Клюев как появился, так и пропал.

С имажинистами отношения остывали на глазах — хотя в режим противостояния ещё не перешли.

Единственное, что позабавило: 14 января очередной импресарио предложит Есенину творческий вечер «на троих»: он, Маяковский и… Демьян Бедный.

— На троих — нет, — ответит Есенин.

В санатории будет находиться безвылазно до 19 января.

У столь длительного пребывания там была и вполне прозаическая причина: в коммуналку № 27, к подчинённым Льва Сосновского, Есенина никак не тянуло.

А жить ему всё равно было негде.

Незримая для Есенина политическая ситуация менялась если не по дням, то от недели к неделе точно.

В декабре заболел гриппом и слёг Троцкий.

Сталин не без успеха демонстрировал лукавую готовность к диалогу с захворавшим Троцким и дал добро на публикацию в «Правде» нескольких его статей.

Ленин давно уже был парализован.

В партийной верхушке открыто обсуждалось, как именно нужно хоронить Ленина.

Сталин выступал за бальзамирование и помещение Ленина в специально построенный мавзолей. Троцкой был категорически против — с позиций, что называется, традиционалистских. Ленина он по-настоящему любил, считал сталинскую затею кощунственной.

И вдруг, в конце декабря, Ленин начал выходить из паралича! Просматривать газеты!