Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Товарищеский суд выглядел событием государственного масштаба.

Происходило всё в Доме печати.

Председательствовал Демьян Бедный.

Комиссия по разбору дела состояла из семи человек.

Возглавлял её ректор Московского института журналистики Константин Новицкий. Остальные: руководитель Всесоюзного общества культурных связей с заграницей Александр Аросев, председатель Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР Платон Керженцев, два советских чиновника при культуре поменьше рангом — Николай Иванов-Грамен и Валериан Плетнёв, поэт и большевик Владимир Нарбут из акмеистов (с ним Есенин был шапочно знаком), писатель Иван Касаткин, единственный его близкий товарищ в составе комиссии.

Сосновский выступал в качестве общественного обвинителя. Помогал ему партийный деятель и цензор Борис Волин.

Защитником был критик Вячеслав Полонский.

В качестве свидетелей заявились: пролетарский поэт Михаил Герасимов, много и хорошо писавший о Есенине критик Василий Львов-Рогачевский, Анатолий Мариенгоф, Андрей Сахаров, Андрей Соболь, искусствовед Абрам Эфрос.

Суд должен был выяснить два вопроса: подтверждается ли факт антисемитских выходок обвиняемых поэтов и верно ли Сосновский изобразил произошедшее в своём фельетоне.

Зал не вместил всех желающих: набились битком, стояли вдоль стен, дышать скоро стало нечем.

Сосновский был настроен всё так же решительно.

Именно он изложил суть дела:

— Этот мелкий, как будто, случай на самом деле показывает, что мы имеем дело с весьма опасной для общества болезнью. Эта гниль тем более опасна, что носители её являются сотрудниками наших журналов и газет, что по ним некоторые будут судить о всей нашей литературе. Есенин, например, который слывёт революционным поэтом, устраивал скандалы также и за границей. Известны антисемитские выходки Есенина и в Америке.

То, что Америку подошьют к последнему скандалу, было для Есенина неожиданностью. Но Сосновский понимал, что делает: от разового случая ещё можно отругаться, но если мы видим «рецидивиста», то снисхождения к нему быть не может.

Обвинитель продолжал:

— Мы не можем терпеть, чтобы по Есенину судили о литературе Советской России. Уже сейчас можно сказать, что, каков бы ни был приговор суда, кое-что должно измениться в отношении наших органов к тем из своих сотрудников, которые недостаточно связаны с революцией и которые умеют зачастую скрывать свои истинные настроения под удобной маской «приятия» революции.

Демьян Бедный предоставил слово обвиняемым, добавив от себя:

— Антисемиты проклятые, писателями ещё считаются, вам не место в Доме печати!

Есенин, Клычков, Орешин и Ганин поочерёдно, хотя и без задора, опровергли все основные обвинения.

Демьян Бедный не унимался и требовал:

— Если вы антисемиты — имейте мужество в этом признаться!

Пришло время выступать свидетелям.

Львов-Рогачевский утверждал, что в произведениях обвиняемых не только отсутствует антисемитизм, но можно обнаружить любовь к еврейскому народу.

Эфрос сказал, что в течение нескольких лет близко дружил с Клычковым и Орешиным и никаких признаков антисемитизма в их поведении не наблюдал, хотя как еврей был к этому всегда чуток.

Соболь, хотя и не был евреем, говорил примерно о том же: обвиняемых знал, антисемитизма не заметил: если же возвращаться к этому конкретному скандалу, то и жалеть нельзя, и не жалеть нельзя. Он несколько раз повторил эту формулу.

Есенин нервно барабанил пальцами по колену и вглядывался в зал: чего и от кого ждать?

Сахаров заявил, что Есенин, да, дебоширит и пьянствует порой (зря не сказал, что сам с ним не раз пил), однако за долгие годы он не слышал от него ни одного антисемитского высказывания.

Герасимов поведал, что Орешин и Клычков с первых дней революции честно работали в Пролеткульте, и, зная их очень близко, он не мог заподозрить их ни в чём таком.

Разве что за Ганина заступиться было некому — главные его московские друзья сидели вместе с ним на скамье подсудимых.

Защитник Вячеслав Полонский резюмировал всё сказанное свидетелями и заявил, что судить обвиняемых можно за пьянство и дебоширство, но вовсе не за то, что им предъявляет сторона обвинения.

Здесь Сосновский и компания, что называется, извлекли из рукава свой козырь.

Оказалось, что в зале находятся некие американские товарищи, которые готовы подтвердить, что и в Штатах Есенин вёл себя подобным образом.

Им предоставили слово.

Они не без блеска отработали положенное: да, всем известно, что Есенин устроил дебош в гостях у еврейского поэта, при большом скоплении людей выкрикивал антисемитские ругательства.

На это нужно было как-то отвечать.

Слово предоставили Мариенгофу.

— Есенин в этом году совершенно спился, — сокрушённо объявил он, — Есенин близок к белой горячке. Есенин не может быть судим как нормальный человек.

Мариенгоф, конечно же, отлично понимал, что делает: больных не судят, а лечат; с них нельзя спрашивать, как с нормальных людей.

Однако ощущение, что Мариенгоф несколько переиграл, всё равно осталось.

Почему-то оказалось заметно, что лично он не в состоянии найти оправданий произошедшему.

Накануне они с Шершеневичем, обсуждая эту историю, сошлись во мнении, что Есенин потерял человеческий облик, а от всех его крестьянских друзей — сплошной вред. Они даже задумали написать письмо в «Известия», чтобы обнародовать позицию ордена имажинистов по делу четырёх поэтов, но до этого позора, к счастью, не дошли.

Наконец, предоставили слово Есенину как главному обвиняемому.

Тот признался, что да, скандалил и дебоширил и в Москве, и в Нью-Йорке, и в Париже, — но так он шёл к «обретению в себе человека». Что же касается антисемитизма — нет, нет и ещё раз нет.

Разбирательство длилось до двух часов ночи!

Закончилось всё лучше, чем можно было предположить.

На следующий день «Известия ЦИК СССР и ВЦИК Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов» писали:

«Товарищеский суд признал, что поведение поэтов в пивной носило характер антиобщественного дебоша, давшего повод сидевшему рядом с ними гр. Родкину истолковать этот скандал как антисемитский поступок, и что на улице и в милиции эти поэты, будучи в состоянии опьянения, позволили себе выходки антисемитского характера. Ввиду этого товарищеский суд постановил объявить поэтам Есенину, Клычкову, Орешину и Ганину общественное порицание.

Обсудив вопрос о статье тов. Сосновского в № 246 „Рабочей газеты“, суд признал, что тов. Сосновский изложил инцидент с четырьмя поэтами на основании недостаточных данных и не имел права использовать этот случай для нападок на некоторые из существующих литературных группировок. Суд считает, что инцидент с четырьмя поэтами ликвидируется настоящим постановлением товарищеского суда и не должен служить в дальнейшем поводом или аргументом для сведения литературных счётов, и что поэты Есенин, Клычков, Орешин и Ганин, ставшие в советские ряды в тяжёлый период революции, должны иметь возможность по-прежнему продолжать свою литературную работу.