Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Обстановка накалилась. Родился термин «троцкизм».

«Дело четырёх поэтов» возникло для одних как нельзя кстати, а для других — не вовремя.

Но и его попытались использовать во внутрипартийной борьбе — причём, пожалуй, неожиданным для его инициаторов образом.

Сосновский, подписавший «Заявление 46-ти», выступал против узурпации власти Сталиным. Тем не менее придавать этому определяющее значение не стоит. Троцкий, конечно же, не давал Сосновскому распоряжений сочинять этот фельетон, тем более что Сосновский ему никак не подчинялся, а играл свою игру, претендуя на первые позиции в идеологической сфере.

Советская литература на глазах становилась делом государственным, ставки максимально повышались. Издатели журналов, сочинители, критики, теоретики поняли, что отныне они не просто сочиняют, теоретизируют и критикуют, но делают это под прямым контролем вождей, которые буквально обязаны были всё это читать и, более того, делать для себя те или иные выводы.

Главенство в литературе становилось одновременно главенством политическим, управленческим, иерархическим.

Завершившаяся на территории бывшей Российской империи Гражданская война теперь переходила в область словесности.

Сочиняя свой фельетон, Сосновский, казалось бы, ставил целью наказать распоясавшихся поэтов, посмевших оскорбить Троцкого и Каменева.

Но ударял этот фельетон более всего по Троцкому.

Заодно — и этого Сосновский даже не скрывал — перепадало и Воронскому, чья «Красная новь» была во всеуслышание названа пристанищем антисоветчиков и антисемитов.

Сосновский работал в журнале «На посту». «Напостовцы» претендовали на первенство в советской литературе, самым жёстким образом критикуя Воронского и «Красную новь», пригревшую «попутчиков».

Троцкий своими последними статьями спутал карты пролетарским идеологам, «напостовцам» и конкретно Сосновскому.

Книга Троцкого «Литература и революция» была опубликована в том самом ноябре 1923-го, причём в издательстве «Красная новь».

В книге Троцкий утверждал: «Есть области, где партия руководит непосредственно и повелительно. Есть области, где она контролирует и содействует. Есть области, где она только содействует. Есть, наконец, области, где она только ориентируется. Область искусства не такая, где партия призвана командовать. Она может и должна ограждать, содействовать и лишь косвенно — руководить. Она может и должна оказывать условный кредит своего доверия разным художественным группировкам, искренно стремящимся ближе подойти к революции, чтобы помочь ее художественному оформлению. И уж во всяком случае партия не может стать и не станет на позицию литературного кружка, борющегося, отчасти просто конкурирующего с другими литературными кружками».

«Напостовцы» были крайне раздражены таким подходом. Как это партия «не может стать» на позиции «литературного кружка», борющегося с другими литературными кружками? Значит, футуристы Маяковского, имажинисты и крестьяне Есенина уравнены в правах с нами — пролетариатом?

Нет, отвечал Троцкий, не уравнены, потому что у них пока куда больше достижений.

«Суть-то вся в том, — писал Троцкий, — что в дореволюционную эпоху и в первый период революции пролетарские поэты относились к стихосложению не как к искусству, имеющему свои законы, а как к одному из способов пожаловаться на тяжкую участь или проявить свои революционные настроения. К поэзии как искусству и мастерству пролетарские поэты подошли лишь за последние годы, когда ослабело напряжение гражданской войны. Тут-то и оказалось, что в сфере искусства пролетариат не создал ещё культурной среды, а у буржуазной интеллигенции такая среда, хорошая или худая, есть. Не в том суть, что партия, или верхи её, „недостаточно помогли“, а в том, что низы художественно не подготовлены; искусство же, как и наука, требует подготовки. Своя политическая культура у нашего пролетариата есть — в размерах, достаточных для обеспечения его диктатуры, — а художественной нет».

«Тем и опасны, — продолжал Троцкий, — такие термины, как „пролетарская литература“, „пролетарская культура“, что они фиктивно вдвигают культурное будущее в узкие рамки нынешнего дня, фальсифицируют перспективы, нарушают пропорции, искажают масштабы и культивируют опаснейшее кружковое высокомерие».

Он назвал пролетарских идеологов и поэтов «высокомерными». Высокомерными фальсификаторами.

Во всей книге ни один пролетарский сочинитель не был удостоен хотя бы минимального внимания Троцкого.

Зато в центральном её разделе первым из поэтов идёт Николай Клюев, о котором Троцкий периодически пишет в почти панегирическом тоне:

«Клюев хороший стихотворный хозяин, наделённый избытком: у него везде резьба, киноварь, синель, позолота, коньки и более того: парча, атлас, серебро и всякие драгоценные камни. И всё это блестит и играет на солнце, а если поразмыслить, то и солнце его же, клюевское, ибо на свете заправски существует лишь он, Клюев, его талант, земля его под ногами и солнце над головой. <���…>

Клюев приемлет революцию, потому что она освобождает крестьянина, и поёт ей много своих песен. Но его революция без политической динамики, без исторической перспективы. Для Клюева это ярмарка или пышная свадьба, куда собираются с разных мест, опьяняются брагой и песней, объятиями и пляской, а затем возвращаются ко двору: своя земля под ногами и своё солнце над головой. Для других — республика, а для Клюева — Русь; для иных — социализм, а для него — Китеж-град. И он обещает через революцию рай, но рай этот только увеличенное и приукрашенное мужицкое царство; пшеничный, медвяный рай: птица певчая на узорчатом крыльце и солнце, светящееся в яшмах и алмазах. Не без сомнения допускает Клюев в мужицкий рай радио, и плечистый магнит, и электричество: и тут же оказывается, что электричество — это исполинский вол из мужицкой Калевалы и что меж рогов у него — яственный стол».

Далее идут отдельные, публиковавшиеся в газетах, главки о Есенине, Маяковском, Всеволоде Иванове. По поводу всех названных Троцкий щедр на комплименты, хотя и совершает неизменные оговорки, что эти литераторы ещё не перешли полностью на сторону Октября.

«Между буржуазным искусством, — писал Троцкий, — которое изживает себя в перепевах или в молчании, и новым искусством, которого ещё нет, создаётся переходное искусство, более или менее органически связанное с революцией, но не являющееся в то же время искусством революции. Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Николай Тихонов и „серапионовы братья“, Есенин с группой имажинистов, отчасти Клюев были бы невозможны — все вместе и каждый в отдельности — без революции. Они это сами знают и не отрицают этого, не чувствуют потребности отрицать, а некоторые даже и провозглашают со всей настоятельностью. Это не литературные службисты…»