Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Можно прийти к Серёже — выпить и покушать, но при чём тут литература?

У имажинистов пока ещё было своё кафе и, значит, какие-никакие доходы, а в кафе была эстрада, где всегда можно выступить; а ещё у них был журнал, оставались возможности издавать книжки и даже продавать их.

А у крестьянских поэтов — только хорошие стихи, чувство великой родовой солидарности и по койке в общежитии.

После отъезда Клюева, случившегося 7 ноября, Есенин ещё несколько раз по старой памяти, обычно пьяный, будет называть извозчику Пречистенку вместо Брюсовского.

Катя Есенина признается много позже, что Галя брала её с собой и они вдвоём мёрзли возле особняка Дункан в надежде перехватить Сергея.

Унизительно? Галю это не унижало.

Иногда это удавалось, и Есенин послушно ехал с ними. Иногда — нет: они ждали, застывая в ноябрьской ночной Москве, а Есенин приехал раньше и без чувств лежал у Айседоры.

Но однажды утром, в середине ноября, без прощальных сцен и ругани, он ушёл с Пречистенки и больше не появился там никогда.

Осенью 1923 года Ветлугин — тот самый, бывший их с Айседорой секретарь, успевший съездить в Европу, напишет ему с парохода, вновь направляющегося в Штаты, симптоматичное письмо:

«Ты ушёл в Москву (“творчество”), а я еду в ненавистную тебе Америку (мечтал об юдоли Мак-Дональда).

Мне моё имя — строка из паспорта, тебе — надпись на монументах. Мою смерть отметят в приходо-расходной книге крематория, твоя воспламенит Когана, если он тебя переживёт (а “он” всех переживёт)».

Коган, которого в качестве имени нарицательного использовал на диспуте Маяковский, появился и здесь: «он».

Очевидно, что разговоры на тему конкретного Когана — и вообще об этом — Есенин с Ветлугиным вели не раз.

Есенин всю осень нет-нет да появлялся, всегда нетрезвый, под окнами Всероссийского литературно-художественного института, заранее зная, где Коган читает лекции, и начинал, размахивая цилиндром, читать стихи.

Студенты, естественно, бросали занятия — Есенин пришёл! — и срывались на улицу. Коган оставался в аудитории один.

Возмущённый, он шёл искать Брюсова, чтобы нажаловаться; но тот, приняв Когана в первый раз и пообещав на Есенина воздействовать, в следующий раз прятался, наблюдая за происходящим на улице из потайного места и посмеиваясь.

Брюсов, видимо, полагал, что лекции Когана студенты и так послушают, а Есенин — это практические занятия.

Есенинские настроения подогрел Клюев — Бениславская и Назарова не раз заставали их на кухне за обсуждением, так сказать, «Когана», — им, правоверным советским девушкам, исповедующим интернационализм, это совсем не нравилось; но Клюев, когда хотел, умел высказываться на скользкие темы так, что зацепиться было не за что: вроде всё ясно — а ни одного крамольного слова не произнесено, и никакую мысль за хвост не поймаешь.

Другие есенинские приятели и тем более он сам такой щепетильностью не отличались.

20 ноября Есенин, Клычков, Орешин и Ганин сидели в пивной на углу Мясницкой и Чистопрудного бульвара, дом 28.

Обсуждали то да сё, и разговор почти неизбежно коснулся еврейской темы.

На беду рядом оказался некий гражданин, гревший уши, слушая чужую беседу.

Ганин кивнул Есенину: потише, слушают.

На что Есенин ответил достаточно громко:

— Плесните ему пивом в ухо.

Человек поднялся и покинул пивную.

Звали его Марк Родкин, он работал комендантом и ответственным контролёром Московского совета производственных объединений. В Москву приехал из Виленской губернии.

Он вернулся через несколько минут с милиционером и потребовал задержать Есенина, что и было сделано.

Вслед за товарищем пошли Клычков, Орешин и Ганин — не бросать же его одного.

Поначалу было даже весело.

В 47-м отделении милиции поэты, косясь на Родкина, картавым хором исполняли песню: «Вышли мы все из на’ода, дети семьи т’удовой…» — и хохотали.

Милиционеру по фамилии Абрамович песня тоже не понравилась.

Вскоре Родкин уже давал показания:

«20 ноября в 7 час[ов] веч[ера], возвращаясь домой со службы, я зашёл в столовую-пивную выпить кружку пива. Рядом со мной сидели четверо прилично одетых молодых граждан и пили пиво. Судя по возбуждённому их состоянию и по несдержанному поведению, я понял, что они сидят здесь довольно долго и что они до некоторой степени находятся под влиянием выпитого пива. Но вместе с тем было видно, что они были далеко не столько пьяны, чтобы не в состоянии были отдать себе отчёт в своих действиях. Они вели между собой разговор о Советской власти. Но ввиду того, что в это время играл оркестр, до моего слуха доходили отдельные слова, из которых я однако мог заключить, что двое из этих граждан не только нелояльно относятся к соввласти, но определённо враждебно.

Спустя минут 5 музыка перестала играть. Один из этих четырёх граждан встал со своего места и приблизительно на 1 минуту куда-то вышел. Возвращаясь на своё место и проходя мимо моего стула, я инстинктивно почувствовал, что он обратил на меня особое внимание. Усевшись на своё место, гражданин этот стал переглядываться со своими сотоварищами, желая обратить их внимание на меня. Сотоварищи, очевидно, поняли его. Двое из них сразу перешли на тему о жидах, указывая на то, что во всех бедствиях и страданиях „нашей России“ виноваты жиды. Указывалось на то, что против засилия жидов необходимы особые меры как погромы и массовые избиения. Видя, что я им не отвечаю и что стараюсь от них отворачиваться, желая избегнуть столкновения, они громко стали шуметь и ругать паршивых жидов… Затем эти же двое граждан говорили о том, что в существовании чёрной биржи виноваты те же жиды-биржевики, которых поддерживают „их Троцкий и Каменев“. Такое же оскорбление вождей русской революции меня до глубины души возмутило, и я решил заявить в отделение милиции для составления протокола».

Автор многочисленных книг и публикаций по еврейскому вопросу, участник Белого движения, сионист, эмигрант Даниил Пасманик констатировал тогда: «Мы должны признать, что многие евреи собственными действиями вызывают настроение обострённого антисемитизма. <���…> Все охамившиеся евреи, заполнившие ряды коммунистов, — все эти фармацевты, приказчики, коммивояжёры, недоучившиеся студенты, бывшие экстерны и вообще полуинтеллигенты, — действительно причиняют много зла России и еврейству».

В партии большевиков ещё в 1922 году евреи составляли всего 5,2 процента. Однако при выборах членов ЦК на XI съезде партии, прошедшем в том же году, представители еврейства получили 26 процентов мест: это был заметный фактор.

Проблема вдруг возникших в Центральной России антисемитских настроений была столь остра, что в 1923 году Комиссариат внутренних дел создал специальную комиссию по изучению вопроса.