Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Путешествие из Петрограда в Москву Клюев описывал в той же интонации: он, наивный человек, оказывается посреди удушающего духовного смрада и терпит всё это, обливаясь незримыми слезами вечного горюна.

В поезде, согласно Клюеву, Есенин «лакал винища до рассветок», при этом «проезжающих материл» и «грозил Гепеу» — не в том смысле, что чекистам угрожал, но, напротив, всех пугал своими связями в этой конторе, ссылаясь на то, что он «знаменитее всех в России, поэтому может дрызгать, лаять и материть всякого».

От вокзала до дома в Брюсовском Есенин «всякие срамные слова орал» уже из пролётки.

В коммуналке их «встретили… девки, штук пять или шесть, без лика женского, бессовестные. Одна, в розовых чулках, есенинской насадкой оказалась».

Слово «насадка» означает: та, кого насаживают. Имел в виду Клюев, конечно же, Бениславскую.

Между тем встретили их Яна Козловская, уступившая гостю свою комнату, Аня Назарова, Софья Виноградская и Елена Кононенко, неразличимые на лица только для Клюева.

Заранее науськанные Есениным, они накрыли стол и всячески выказывали гостю приятие и сердечность.

Через час пришла Катя Есенина. Поздоровалась со всеми и тут же в лёгком недоумении вышла на кухню.

Первое своё впечатление от гостя она описала сама: «…толстобрюхий дядя, похожий на попа-расстригу. На нём была ситцевая синяя, в цветочках, рубаха с заплатой на весь живот. На мясистом лице небольшие бойкие глаза, пухлые изнеженные руки и мягкий певучий голосок».

Бениславская, а потом и Назарова потихоньку вышли следом за Катей на кухню.

Озадаченная Катя спрашивает:

— Это что за противный старик сидит?

На неё тут же зашикали:

— Ты что, ты что, это же Клюев, тот самый, не вздумай при нём мины строить — Сергей ужасно рассердится.

Гале с Аней, что удивительно, Клюев понравился: необычный говор, помесь северных наречий с церковными выражениями, меткие наблюдения, особые манеры — это по-особенному подкупало.

Катя пожала плечами: разве не видно — препоганый же.

Но часом позже, когда Клюев начал читать стихи, поражены были все.

Катя, даром что родная сестра великого поэта, призналась, что в присутствии Клюева почувствовала себя «совсем мизерной».

Неоспоримый поэтический дар его способен был затмить очень многое.

Сергей оглядывал всех собравшихся: ну? Я же вам говорил! То-то же!

До самой ночи читали по очереди стихи. Приблудный тоже был тут и остался ночевать.

Ни о чём не подозревая, он далеко за полночь, чтобы не стеснять Есенина и Галю, ушёл за Клюевым в оставленную Козловской комнату.

Ночью Клюев полез к Приблудному.

Приблудный, от природы здоровый молодой малоросс, Клюева поднял и бросил об пол.

Приблудный устраивать скандал не стал.

Потряс кулаком перед лицом Клюева и снова улёгся спать.

Теперь в «Стойле Пегаса» постоянно заседали, варьируя состав, Есенин, Клюев, Ганин и Орешин, Ширяевец, Карпов и Клычков и др.

Если заходил Мариенгоф, Клюев с деланым подобострастием восклицал, прицокивая: «Олень! Олень!» С удовольствием там обедал и ко всему ласково приглядывался: надо же, разрисовано всё стихами, эстрада есть.

Позже Клюев расписывал «Стойло…» как предбанник ада: «С полночи полнится верхнее стойло копытной нечистой силой. Гниющие девки с бульваров и при них кавалеры от 13-ти лет и до проседи пёсьей. Старухи с внучатами, гимназисты с papá. Червонец за внучку, за мальчика два».

Обман: имажинисты давно вели дела так, чтобы не иметь проблем с органами, и вход в «Стойло Пегаса» гулящим девкам был закрыт. Что же до продажных мальчиков — их разве что Клюев мог разглядеть в табачном дыму.

В рассказах своих он забыл о многих не менее важных вещах.

Есенин водил его по своим лучшим знакомым — будто повторяя всё то, что Клюев делал для него самого в давние годы, и показывая ему: видишь, я благодарен, я не забыл.

Вдвоём они посетили концерт казахской и киргизской музыки. Есенину так понравилось, что он настаивал: именно эта музыка точнее всего передает суть его последних стихов.

Помимо заседаний в «Стойле…», Есенин не раз приводил учителя и крестьянских сотоварищей в мастерскую Сергея Конёнкова, где продолжались разговоры.

Отдельные беседы вели в гостях у писателя Ивана Касаткина, куда Есенин пришёл опять же вдвоём с Клюевым.

После долгих переговоров порешили на том, что пришло время официально объединить всех крестьянских собратьев в единую организацию и назвать её «Ватага».

Совместно сочинили послание в ЦК РКП(б):

«Нижеподписавшиеся, группа поэтов и писателей, вышедших из недр трудового крестьянства, с самого начала Октябрьской революции деливших свою судьбу с судьбами революционного крестьянства и советской власти, настоящим поднимаем вопрос ЦК РКП об уделении со стороны рабоче-крестьянской власти внимания к нашим творческим достижениям».

Изначально в письме содержалась прямая просьба к большевистскому руководству выдать каждому из подписавших по 50 червонцев; но потом посчитали, что это перебор, и вычеркнули.

Помимо Есенина, Клюева, Карпова, Касаткина, Клычкова, Орешина, Ширяевца, письмо подписали ещё Алексей Чапыгин и Павел Радимов.

25 октября в Доме учёных на Пречистенке, дом 16, назначили «Вечер русского стиля», где выступили трое — Есенин, Клюев и Ганин.

Привыкшая к имажинистам публика была несколько озадачена явлением двух кому-то вообще неизвестных, а кем-то подзабытых поэтов.

Но, на удивление, всё прошло успешно.

Единственное — мемуаристы отметили, что Есенин во время выступления стоял на сцене с папироской в руке, не прекращая курить ни на минуту, и часто громкими глотками пил воду из графина.

Понемногу он стал возвращаться в привычное предъевропейское и европейское состояние: пить в постоянном режиме, изо дня в день.

Клюев же либо вообще не прикасался к алкоголю, либо мог позволить себе едва-едва пригубить. С трезвых глаз многое казалось ему из ряда вон выходящим. Но многое, увы, таковым и было.

Впрочем, когда Есенин однажды по пьяному делу затеял потасовку со своим старым имажинистским другом Борисом Глубоковским, Клюев в ужасе убежал в Брюсовский и там сообщил ошарашенным девушкам, что идёт страшное побоище. Едва ли кто живой останется, уверял Клюев: один из дерущихся уже покалечен, второй серьёзно побит, и оба продолжают рвать друг друга на куски.

Галя и кто-то из подруг уже одевались, чтобы спасти хоть кого-то, но навстречу им уже объявились Есенин, Глубоковский и компания — помирившиеся, весёлые и даже не поцарапанные.

Мариенгоф настаивал, что настоящее охлаждение взаимоотношений с имажинистами (вернее было бы сказать: с ним, Анатолием) началось у Есенина именно в это время.