Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

К Виноградской? Софья будет против. Она — порядочная студентка университета, зачем ей бородатый пожилой мужчина в комнате?

Сюда, в их комнату? Но они и так едва помещаются с Галей и Аней.

Есенин бросился в соседнюю квартиру к ещё одной имажинистке и Галиной подруге Яне Козловской.

— Яна, уступи комнату Клюеву! Прошу! Ему негде жить, и он умирает с голоду! А он мой учитель! И он великий поэт!

Козловская, конечно же, была в недоумении. Она очень любила Есенина, но ей тоже надо было где-то ночевать.

Однако под бешеным его напором, замешенным на очаровании, нетерпении, мольбе, — уступила.

— Хорошо, Серёжа, разберусь. Привози своего учителя.

Отец Козловской был членом коллегии Наркомюста, председателем Малого Совнаркома и проживал в Кремле. Видимо, он мог помочь с жильём дочери, обитающей на общих правах в коммуналке.

Есенин сам — сам! — бросился в паспортный отдел оформить Клюеву временную прописку.

Ночью перед выездом играл с Мариенгофом и Приблудным в карты: а вдруг Дункан раньше приедет?

Утром 13 октября забежал в Брюсовский, Галю не застал, оставил ей записку и укатил в Петроград в компании Приблудного, Иосифа Аксельрода и Александра Сахарова.

Билеты купил Сахаров, потому что Есенин был на мели.

Чтобы иметь в кармане хоть какую-то мелочь, он занял 20 рублей у швейцара «Стойла Пегаса».

Пока Есенина не было, Галя решила обо всём написать своему прежнему возлюбленному Сергею Покровскому, с которым они неизбежно продолжали видеться на работе, но никак не могли объясниться.

«Мой Серёжа, мой родной, мой бесконечно дорогой Серёжа, — писала Бениславская. — Как грустно, как больно, но это так. — Твоей я уж больше никогда не буду».

Получив письмо, Покровский целую ночь ходил вокруг дома в Брюсовском.

Передал Гале отчаянную записку: «…могу жить лишь тобой».

Она тут же написала ответ, увещевая: «…надо овладеть собой. Всё равно, „Есенин свистнет“, и я пойду за ним; из-за него я смогу сделать то, что никто бы меня не заставил, — себя забыть совсем. И обо всём, что я могу потерять из-за этого, я сумею не жалеть. Этого, я знаю, ты не понимаешь и не поймёшь. И при всём том мне от него абсолютно ничего не надо, вот так, специально для меня. А люблю я его очень. Говорят, женщина больше всего в мире любит своего ребёнка, — я бы ребёнка не могла любить, как его».

Покровский так и не оставит её в покое.

Спустя некоторое время напишет ей провидческую записку о приснившемся ему сне.

В этом сне Бениславская застрелилась.

Адрес Есенин знал, и с вокзала все заявились сразу к Николаю.

Есенин был взволнован: всё-таки не виделись с 1917 года!

По-настоящему боялся застать старика в нищете.

И очень хотел, чтобы Клюев понравился его товарищам: всю дорогу расписывал, какой он хороший, умный, удивительный. При этом выпивали, конечно.

О своём внешнем виде Есенин позаботился: хотелось Клюеву показать, чего нажил. Одет был в соболью шапку и шубу на меху, всегда распахнутую — октябрь всё-таки, — а под шубой сатиновая рубашка.

Клюева застал в отлично обставленной и тёплой квартире.

Сразу стало ясно: Николай Александрович умыт, причёсан, наряжен, сыт, а панику навёл по давней устоявшейся привычке. За скромность — не кормят.

С какой целью Клюев вводил ученика в заблуждение, он открыл как-то своему знакомому: «…пришло мне на ум написать Есенину, потому как раньше я был наслышан о его достатках немалых, женитьбе богатой и лёгкой жизни».

Есенина, при 20 рублях в кармане и занятых деньгах на проезд, всё это не рассердило и даже не рассмешило — махнул рукой, мысленно назвав учителя «чудаком». Столько лет не виделись — и что же теперь, матом его покрыть?

Их встречу Клюев описал в своей манере: «…слышу, позади меня стоит кто-то и городским панельным голосом на меня, как на лошадь, нукает: „Ну, ну!“ Обернулся я, не признал человечину: стоит передо мной стрюцкий, от каких я на питерских улицах в сторону шарахаюсь. Лицо у него не осеннее и духом от него тянет погибельным, нос порошком, как у ночной девки, до бела присыпан, и губы краской подведены. <���…> Поликовался я с ним, как с прокажённым; чую, парень клятву преступил, зыбке своей изменил, над матерью-землёй надругался, и змей пёстрый с крысьей головой около шеи его обвился, кровь из горла его пьёт…»

В реальности Клюев вёл себя подобострастно, Есениным и его компанией восхищался, а взгляд его был медов и неотрывен.

После Клюева Есенин, как задумал ещё в Москве, зашёл к давнему приятелю, режиссёру Виктору Шимановскому, на Центральную агитстудию Политпросвета. Не оставлял надежды когда-нибудь увидеть «Пугачёва» на сцене — и Шимановский вроде бы выказывал готовность его поставить.

На читке, в числе прочих, был поэт Всеволод Рождественский, который записал: «На нас глядело опухшее, сильно припудренное лицо, глаза были мутноваты и грустны.

Меня поразили тяжёлые есенинские веки и две глубоко прорезанные складки возле рта. Раньше этого не было. Выражение горькой усталости не покидало Есенина ни на минуту, даже когда он смеялся или оживлённо рассказывал что-нибудь о своих заграничных странствиях».

Несмотря на вид, в описании которого сошлись Клюев и Рождественский, читал Есенин по-прежнему превосходно.

Актёры были поражены и вдохновлены. Шимановский загорелся ещё больше, тем более что у него был уникальный претендент на главную роль — некто Георгий Орлов, курский крестьянин, явившийся в Петроград и поразивший всех своим актёрским даром. (Через несколько лет он станет солистом Театра оперы и балета имени Кирова.)

Однако с «Пугачёвым» и в Петрограде ничего не выйдет.

Спустя четыре дня, 17 октября, Есенин и Приблудный, забрав Клюева, вернулись в Москву.

Приехала Айседора или ещё нет, Есенину было уже не важно: Клюев рядом.

Теперь Есенину ужасно хотелось похвастаться Клюевым и Бениславской, и Мариенгофу.

Может быть, даже — поймал себя на мысли — Изадоре. Родной же человек.

Но было и по-настоящему важное дело, завязанное на Клюева.

В общежитии Всероссийского союза писателей на Тверском бульваре, дом 25, жили теперь как нарочно собравшиеся в одном месте Клычков, Орешин, Ширяевец, Ганин, Пимен Карпов. Пришла пора двинуть крестьянский фронт: Есенин во главе, а Клюев — в роли легализующего есенинское первенство старейшины и советчика.

Грузинову Есенин по секрету сообщил накануне отъезда, что хочет Клюева поставить ещё и председателем Ассоциации вольнодумцев. То есть он собирался инкорпорировать учителя в имажинистскую структуру!

Есенин представлял Клюева таким, каким он был в 1916 году: собранным, деловым, деятельным, готовым на соперничество хоть с Григорием Распутиным и вхожим в любые дома. Но Клюев с тех пор поизносился характером и уже чересчур заигрался в юродство.