Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

„От Сергея Есенина“.

Подавать горшочек на огромную сцену театра было нельзя (ведь именно поэтому „театральные“ корзины и делают такими внушительными). Я просто переколол записку с горшочка на корзину.

После 6-й симфонии и антракта, когда уже шёл „Славянский марш“, я вдруг услышал шум вблизи сцены и, подойдя к двери, ведущей в кулуары, увидел сквозь квадратный „глазок“ такую картину: два милиционера пытались удержать Есенина, который, вырываясь, ударял себя кулаком в грудь, объясняя:

— Я Дункан!

Сейчас же выйдя к ним, я взял Есенина за руку и потянул к двери. Он обхватил меня руками с такой горячей радостью, с которой, должно быть, утопающий бросается к спасательному кругу.

— Это к вам? — спросил один из милиционеров.

Я утвердительно кивнул головой, а Есенин ещё раз как-то по-детски трогательно и обиженно стукнул себя в грудь:

— Я — Дункан!»

Прошедший сквозь милицейский кордон Есенин тут же признается Шнейдеру:

— Хочу немедленно посмотреть на Изадору!

Шнейдер, понимая, что реакция её на Есенина может быть непредсказуемой, взял с него клятвенное слово, что тот не станет делать Дункан никаких знаков из-за кулис.

Есенин кивнул: да; в смысле — нет, не буду.

«Мы встали в первой кулисе, — пишет Шнейдер, — он — впереди, прижавшись ко мне, я — положив руки на его плечи. Я очень любил его, и в эти минуты у меня было радостное чувство оттого, что я снова его вижу.

Есенин стоял не шевелясь. Вдруг я услышал сильный, свистящий шёпот:

— Издаро-о-ора! Издаро-о-ора!

Заглянув ему в лицо, я увидел сияющие глаза и вытянутые трубочкой губы:

— Издаро-о-о…

— Сергей Александрович! Вы же обещали!

— Не буду, не буду…»

Только когда раздались финальные аплодисменты, Дункан заметила Есенина и бросилась к нему.

На поклон Айседора уже не вышла.

Нацеловавшись, отправились ужинать на Пречистенку.

На улице Есенина ждала сестра Катя — её взяли тоже.

Собрались ещё какие-то гости. Всё шло замечательно — почти как два года назад.

Дальнейшее развитие событий два свидетеля излагают по-разному.

Версия Шнейдера.

Есенин попросил Катю спеть — та исполнила тоненьким голоском народную рязанскую песню, все аплодировали. Он уговаривал спеть ещё, но сестра отказалась.

Какое-то время спустя Айседора тихо попросила Есенина не пить больше. Он вскочил, обвёл всех бешеным взглядом и, заметив свой деревянный бюст работы Конёнкова, схватил его и выбежал на улицу.

Катя — за ним.

Одна из юных учениц Дункан, Кира Хачатурова, рассказывала иначе.

Когда Катя начала петь, Айседора встала и резко вышла из комнаты.

Есенин мрачно заметил:

— Не понравилось хозяйке, ушла.

Мама Киры, выйдя в коридор, увидела, как Дункан ходит по нему, схватившись за голову и повторяя по-английски: «Боже мой! Боже мой!»

После этого, попрощавшись со всеми гостями за руку, Есенин забрал свой бюст и вышел.

Какая-то размолвка между Сергеем и Айседорой, не видимая чужому глазу, всё-таки случилась.

Вернувшись в Брюсовский к Бениславской, Есенин соврал, что даже на выступление к Дункан не зашёл; зато на два голоса с Катей расписал, как ловко они умыкнули бюст — из дома, куда он якобы и не собирался.

Получалось из рассказа, что он явился туда, чтобы забрать бюст и забыть этот адрес.

Но и это оказалось неправдой.

Есенин, как и собирался, через день-другой привёз на Пречистенку Клюева: вот, Изадора, полюбуйся — мой учитель и друг.

Она приняла учителя и друга со всей щедростью; но Клюеву в тот день всё равно что-то не понравилось — может, по старой памяти приревновал Сергея?

Клюев вернулся в Брюсовский. Есенин остался ночевать у Дункан.

К полудню следующего дня Сергей и Айседора приехали в «Стойло Пегаса».

Бениславская, зашедшая за деньгами в кассу, застала их там.

Она опишет эту встречу: «Сажусь на диванчик у кассы почти напротив их столика. Дункан обернулась, внимательно посмотрела. С. А. тоже пристальным долгим взглядом посмотрел, как бы что-то объясняя. Ничего не понимаю. Решила всё предоставить естественному ходу вещей. Минут через 15 в кассе появляются деньги. Получаю и собираюсь уходить. С. А. направляется ко мне, здоровается и сдержанным, глухим голосом, как бы стараясь убедить и заставить понять что-то, — то, что сейчас некогда и невозможно объяснять, — говорит полушёпотом: „Галя, ничего, понимаете, ничего не изменилось. Так надо. Я скоро приду. И деньги берите здесь, как всегда. И вообще всё по-прежнему“».

Галя сразу же догадалась, что Есенин вновь изменяет ей с Айседорой, но виду не подала.

Ко всему этому она была вполне готова и, говоря Покровскому о своей всепрощающей любви к Есенину, не обманывала.

Хотя что значит «изменяет» — женой-то его оставалась Дункан. Здесь сразу и не разберёшься, кто кому и с кем изменял.

В конце октября — начале ноября Есенин, заезжая на Пречистенку ночевать, оставался там на несколько дней.

Клюев, вскоре поняв, что там кормят лучше и стелют мягче, из комнаты в коммуналке перебрался в особняк Дункан.

(А что Серёжа спит по соседству с этой старой бабой — так Серёжа всё равно уже в аду: перетерпится.)

2 ноября Клюев, отправляя в Петроград открытку с фотографией Дункан, написал на обороте: «Я ей нравлюсь и гощу у неё по-царски».

Но при этом тут же нажаловался: «…живу в непробудном кабаке, пьяная есенинская свалка длится днями и ночами. Вино льётся рекой, и люди кругом бескрестные, злые и неоправданные. Не знаю, как я вырвусь из этого ужаса».

Как будто его за пояс держали.

Отношения Есенина и Дункан завершались, странным образом зеркально отразив начало их романа.

Тогда Есенин по инерции ещё встречался с Бениславской, но постепенно оставил её совсем и перебрался на Пречистенку, где устроил свой поэтический штаб — с постоянной сменой гостей и неизменными возлияниями.

Теперь Есенин, по инерции встречаясь с Айседорой, всё чаще вспоминал о Бениславской.

Что же касается штаба, то совещания с крестьянскими поэтами становились всё реже и бессмысленнее.

А потом учитель отбыл.

Мариенгоф съязвит, что Клюев дождался, когда Есенин сошьёт ему дорогие шевровые сапоги, и втихомолку, ни с кем не попрощавшись, уехал в Петроград.

Это не совсем правда: Клюев заранее просил Приблудного отправить петроградскому знакомому телеграмму с просьбой подготовить ему комнату для житья.

Есенин о его предстоящем отъезде знал. Но смысл удерживать Клюева иссяк.

«Ватага», не успев собраться, расклеилась.

Причин было несколько, но главная проста: государство не было готово ставить на крестьянскую литературу и поддерживать есенинских собратьев не спешило.

А без государственного пригляда держаться им было не на чем.