Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Зал, ещё не знавший этих стихов, застыл в ожидании нежнейшего завершения мелодии, а она всё длилась:

Какие всё-таки красивые стихи! И вдруг следом:

По залу прошёл электрический разряд.

А как вы хотели, товарищи комсомольцы? Хотели переиграть меня, чтоб я вам на потеху бодался с этой каланчой, а вы наслаждались ощущением лёгкого скандала? Нет уж, я сам по себе самый отменный скандал.

Комсомольцы косились на комсомолок. Комсомолки медленно пунцовели.

Таких стихов студенты не читали ни в одной книжке. Это было что-то немыслимое. Внешне казавшееся похабным, оно таковым вовсе не было, но, напротив, прокалывало в самое сердце.

В финальной строфе голос Есенина окреп и стал почти бешеным:

Зал онемел.

Онемение это стоило точно не меньше, чем грохот после Маяковского.

Потом, конечно, все или почти все закричали, захлопали, загрохотали.

Задачу Есенин поставил Маяковскому наисложнейшую.

Что он читал сразу после Есенина, никто из присутствующих не записал.

Что Есенин читал вслед за Маяковским, тоже забылось.

Соревнование длилось два часа.

Наверняка и у Маяковского дошла очередь до лирики, и у Есенина до «Преображения».

Присутствующие запомнили Брюсова, с неким почти уже остервенением аплодирующего то первому, то второму. Поэзию, как выяснилось, было на кого оставить. Жить Брюсову оставалось чуть больше года.

Было бы любопытно, если бы после окончания этого концерта осипшие, чуть вспотевшие Есенин, Маяковский, а с ними Брюсов и глава комсомольской организации института, молодой поэт Джек Алтаузен, пошли в ближайший ресторан, чтобы сказать друг другу: «Ну что мы делим? Из-за чего мы ссоримся?»

Никто никуда не пошёл.

Совместный вечер ни в малейшей степени не примирил Есенина и Маяковского.

Противостояние двух столь разных близнецов продолжилось.

Незадолго до своего двадцать восьмого дня рождения Есенин, словно забыв об отказе иметь когда-либо дело с прозой, пишет любопытный фрагмент:

«Я очень здоровый и поэтому ясно осознаю, что мир болен. У здорового с больным произошло столкновение, отсюда произошёл весь тот взрыв, который газеты называют скандалом.

В сущности, ничего особенного нет. История вся зависит от меня. Дело в том, что я нарушил спокойствие мира.

Обыкновенно в этом мире позволяется так. Первое: если ты мужчина и тебе 25 или 27 лет, то ты можешь жениться на женщине 20 или 22 лет. Если ты до супружества имел дело с такой-то и такой-то, то женщина твоя должна быть абсолютно „честной“, обладающая той плевой, которая называется „невинностью“. Второе: если ты родился бедным, то работай в поле сохой или иди на фабрику. Если ты родился богатым, то расширяй своё дело и жми рабочих.

Этих человеческих законов можно привести без числа.

Когда я был маленьким, эти законы меня очень удручали, а когда я вырос, я оскорбился и написал письмо всему человечеству. „М[илостивые] Г[осудари], эти договоры вы писали без меня, моей подписи нет на вашей бумаге. Посылаю вас к чёрту“.

Один мой друг испугался того, что произведения его никогда не будут поняты, потому что он вообразил, что человечество остановилось в своём развитии. Я человек оригинальный. Я не люблю захватывать чужие мысли. Но эта мысль удивительно похожа на то, что я думаю. Я не хочу этим оскорбить ни одного человека. „Каждого люблю я выше неба“, — как говорит один поэт, но сегодня в растворённое окно моё дует тёплый весенний ветер. Сегодня я вытащил из гардероба моё весеннее пальто. Залез в карман и нашёл там женские перчатки…

Некоторые гадают по рукам, а я гадаю по перчаткам. Я всматриваюсь в линии сердца и говорю: теперь она любит другого.

Это ничего, любезные мои читатели, мне 27 лет — завтра или послезавтра мне будет 28. Я хочу сказать, что ей было около 45 лет.

Я хочу сказать, что за белые пряди, спадающие с её лба, я не взял бы золота волос самой красивейшей девушки.

Фамилия моя древнерусская — Есенин. Если перевести её на сегодняшний портовый язык и выискать корень, то это будет — осень.

Осень! Осень! Я кровью люблю это слово. Это слово — моё имя и моя любовь.

Я люблю её, ту, чьи перчатки сейчас держу в руках, — вся осень».

В Есенине, как мы вновь видим, жила настоящая прозаическая хватка.

Не было только усидчивости. Но он вполне бы мог создать цикл миниатюр в прозе, когда бы нашёл подходящую форму и имел желание довести до конца эту работу.

Интонационно этот набросок перекликается с повествовательной манерой лучшей прозы тех лет, в первую очередь «Серапионовых братьев», если конкретно — рассказов Всеволода Иванова, или написанной чуть ранее книги «Zoo, или Письма не о любви» Виктора Шкловского, или первых вещей Валентина Катаева, Юрия Олеши, Ильи Ильфа.

Едва ли этот текст сто́ит воспринимать как личную есенинскую исповедь: несмотря на то, что автор называет свою фамилию, перед нами фактически стихи в прозе, предполагающие дистанцию между лирическим героем и сочинителем.

Но опосредованно здесь, конечно, слышится эхо его раздумий.

Например, как же всё-таки его угораздило связаться с женщиной, настолько старше его?

Он до сих пор не знает, как родителям на глаза показаться. Есенин, между прочим, не был в Константинове… с 1920 года! А уже 1923-й к закату шёл.

Дункан в этом фрагменте из конкретной женщины, которая никакого «другого» не любила и даже не собиралась, превращалась в осень, причём не просто в одно из времён года, а в личную есенинскую осень, становясь частью его самого, растворяясь даже в самой фамилии рассказчика.

Должно быть, в перевезённом с Пречистенки в Брюсовский европейском пальто, которое Есенин заново примерил, — подступал октябрь — действительно невесть откуда нашлись перчатки Дункан, и с минуту он их разглядывал, стоя в коридоре у зеркала, пока Галя не окликнула из комнаты: что ты там нашёл?

— Я? Да ничего… Так… Давай подарим Ане Назаровой перчатки! У неё вроде нет.

В самом конце сентября Есенин, собрав ещё оставшиеся на Пречистенке вещи, наконец перебрался к Бениславской и ко всей замечательной коммунальной компании.