Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Пару дней спустя Есенин продолжил счёт на кулачки с русской литературой — на этот раз встретив Пастернака.

Этот Есенина раздражал всегда. Он видел, что перед ним мастер — но совершенно чужой и весь какой-то ненужный, лишний.

Зато Пастернак Есенина обожал.

Дело было в редакции «Красной нови».

Завидев Пастернака, Есенин стал самым навязчивым и наглым образом задираться, крича, что даже Маяковский больше его и талантливее, а сам Пастернак — сорняк, выросший посреди русской поэзии.

Пастернак не то чтобы ответил грубостью, а просто не согласился, за что, по одним воспоминаниям, немедленно получил в челюсть, а по другим — едва не получил, успев перехватить руку Есенина.

Пастернак был, во-первых, высоким, во-вторых — трезвым.

Подбежали Воронский и Казин, начали их разнимать.

Еле-еле развели по углам.

Есенин из своего угла продолжал кричать и браниться.

Пастернак молчал и раздувал красивые лошадиные ноздри.

Эта короткая даже не драка, а стычка потом в пересказах дополнялась самыми оглушительными подробностями, и все они липовые.

Уставший, раздёрганный, измученный человек бросился на здорового — вот и вся история.

Первому — умирать, второму — жить.

Есенин будто догадывался, что первым поэтом Советской России после него будет Маяковский, а после смерти Маяковского первым, и на официальном уровне тоже, станет Пастернак.

Этих двоих не терпел особенно.

Потому что: я умру — а они чего? Какое право имеют? Пусть знают своё место.

25 октября большевистский чиновник Христиан Раковский пишет председателю ОГПУ СССР Дзержинскому:

«Дорогой Феликс Эдмундович!

Прошу Вас оказать нам содействие — Воронскому и мне, — чтобы спасти жизнь известного поэта Есенина — несомненно, самого талантливого в нашем Союзе.

Он находится в очень развитой стадии туберкулёза (захвачены и оба лёгкие, температура по вечерам и пр.). Найти, куда его послать на лечение, нетрудно. Ему уже предоставлено было место в Надеждинском санаториуме под Москвой, но несчастье в том, что он, вследствие своего хулиганского характера и пьянства, не поддаётся никакому врачебному воздействию.

Мы решили, что единственное ещё остаётся средство заставить его лечиться — это Вы. Пригласите его к себе, проберите хорошо и отправьте вместе с ним в санаториум товарища из ГПУ, который не давал бы ему пьянствовать… Жаль парня, жаль его таланта, молодости. Он много ещё мог дать, не только благодаря своим необыкновенным дарованиям, но и потому, что, будучи сам крестьянином, хорошо знает крестьянскую среду. <���…>

Желаю Вам здоровья».

Дзержинский, как практически всё советское партийное руководство, о Есенине знал давно.

Ещё в разгар имажинистских дел Дзержинский с явной симпатией к Есенину расспрашивал о нём имажиниста Матвея Ройзмана.

На письме Раковского он наложил резолюцию, адресованную управляющему делами ОГПУ Вениамину Герсону: «М. б., Вы могли бы заняться?»

Герсон тут же начал заниматься: лично звонил Есенину, потом отправил посыльного его разыскать, что, прямо говоря, было непросто.

По поводу скандала в поезде с дипкурьером Рога к Есенину постоянно приходили участковые, и он старался лишний раз дома не появляться.

Пока люди Дзержинского пытались разыскать Есенина, тот встретился с Луначарским — в надежде на его помощь в избавлении от очередного уголовного дела.

— Что поделаешь, знаю, что этот дипкурьер — милый человек. — говорил Есенин Луначарскому. — Я считаю, что я сам — неплохой человек. Но когда я пьян, я ничего не понимаю, я не помню, что говорил. А ведь уже был один судебный процесс, и меня ославили на всю Россию антисемитом.

«Лицо у него было искажённое, бледное и бесконечно искреннее», — запишет Луначарский. Скупо пообещает изучить вопрос, разобраться. Но уже на следующий день, нарушая профессиональную этику, напишет судье Владимиру Липкину:

«На Вашем рассмотрении имеется дело о „хулиганском поведении“ в нетрезвом виде известного поэта Есенина. Есенин в этом смысле больной человек. Он пьёт, а пьяный перестаёт быть вменяемым. Конечно, его близкие позаботятся о том, чтобы происшествия, подобные данному, прекратились. Но мне кажется, что устраивать из-за ругани в пьяном виде, в которой он очень раскаивается, скандальный процесс крупному советскому писателю не стоит. Я просил бы Вас поэтому дело, если это возможно, прекратить».

О том же попросил судью Вардин.

28 октября Есенина — по приказу Дзержинского? или и на этот раз хватило стараний Берзинь и Вардина? — находят, доставляют в «кремлёвскую» больницу, где его осматривают лучшие врачи.

Дочь Воронского по всем этим поводам писала: «…после смерти Есенина в литературных, а ещё больше не в литературных кругах приходилось слышать, что к Есенину будто бы „не сумели подойти“, недостаточно окружили его вниманием и заботой. Отец все эти разговоры опровергал. Есенину прощали все его пьяные дебоши, хулиганские скандалы, чего не простили бы другому поэту. Отец рассказывал мне, что за поступками и стихами Есенина пристально следили многие члены правительства, мрачные ноты в его творчестве всех волновали и тревожили».

О том же сразу после смерти Есенина скажет Демьян Бедный: «Такое ему спускали: ахнуть можно. Меня десять раз из партии выгнали бы… А его холили вот, берегли… Преступник, одним словом, — пропил, дьявол, такое дарование».

В конце концов Есенин встретился с Дзержинским: нашли, пригласили, привезли.

Глава ОГПУ спросил:

— Как это вы так живёте?

— Как? — переспросил Есенин.

— Незащищённым!

Смысл тут прост: если вам нужно, товарищ Есенин, мы вас защитим, мы поможем; вы — достояние республики.

Травили ли Есенина в советской печати?

Поругивали, да.

О нём периодически писали без должного уважения — особенно ретивые приверженцы нового строя, лучше всех знающие, «как надо».

В журнале «Жизнь искусства», причём в двух номерах подряд, 34-м и 35-м за 1925 год, Гайк Адонц разбирал поэзию Есенина: «Современность требует от своих поэтов яркой, определённой идеологии. Узкие рамки личных переживаний не могут теперь претендовать на какую-либо значимость. А Есенин за эти рамки не выходит и, вероятно, не может выйти. Его кажущееся буйство, его творческое „хулиганство“, как он любит выражаться, в сущности не что иное, как самая монотонная, сладенькая лирика, расцвеченная нарочито грубыми словечками и преднамеренно резкими, отталкивающими образами. <���…> Картины Великой Русской Революции Есенин не дал, даже отрывочной, эскизной… Нарочито скоморошеский тон, не крепкий, не пролетарский, а какой-то низкопробно-эстрадный подход к темам…»