Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Написал — и пошёл в крокет играть, да?

Или что пошёл делать?

В компании местных бакинских журналистов под руководством Чагина Есенин закатился как-то к общим знакомым на дачу в Бузовнах.

Пили, пели — всё, как обычно, хлебосольно и душевно. Но Есенин был чем-то раздражён до крайней степени.

«Глупое сердце, не бейся…»

Не хотел обратно в Мардакяны, к невесте?

Что-то ещё мучило?

Думаем, ничего конкретного.

Взвинчен был всей своей жизнью целиком.

«Глупое сердце, не бейся…»

В какой-то момент Есенин резко бросился к веранде.

Дело происходило на верхнем этаже дачи — внизу было булыжное покрытие.

Если бы не убился, то наверняка жутко изуродовался бы.

Наперерез ему бросилась Клара Чагина.

Успела, повисла на нём. Подбежали другие — оттащили Есенина, успокоили, отпоили водой.

Потом дали немного вина.

Переглядывались: стоит его вести домой, нет? Может, в больницу?

Он уже улыбался. Всех успокаивал. Просил Толстой ничего не говорить.

…И разом вся эта мардакянская идиллия если не рушится, то приобретает какое-то иное, чуть более сложное, больное звучание…

Приехала бы за Толстой машина, она выбежала бы встречать своего милого Сергея — а там почерневший от случившегося Чагин: мало того что друг погиб, теперь от Кирова и вообще от партийного руководства, будет та-а-акой нагоняй: голову снимут.

Выходит Чагин навстречу и — она уже догадывается, она как-то поняла — тихо говорит:

— Софья Андреевна, Сергей погиб. Бросился из окна. Надо собираться. Надо решать, где похороны…

Обошлось.

26 августа Есенин, ничего не сообщив Толстой, сбежал из Мардакян.

Уехал уже пьяный, по дороге ещё догонялся.

Добравшись в Баку к утру следующего дня, Есенин первым делом повздорил с бакинским милиционером.

Милиционер сделал ему замечание — не пить? не петь? — Есенин не отреагировал — милиционер его толкнул — Есенин в ответ залепил ему пощёчину — милиционер дунул в свисток — прибежал второй милиционер.

Препроводили в отделение; пугал всех приездом начальства и крыл по матушке. Немного побили, без нанесения тяжких телесных, и посадили в общую камеру.

Чтобы вытащить поэта из участка, подключились Чагин и множество иного местного руководства, большевистского и журналистского.

Явились ходоки в отделение.

Есенин, всё ещё сильно пьяный, кричал им из-за решётки: «Они меня били! Били!»

Милиционерам пригрозили: ещё раз распустите руки — сами сядете.

Те вняли.

Есенина перевели из общей камеры в одиночную и, по просьбе Чагина, продержали до полного протрезвления.

Всё это время в отделении сидел специальный человек от Чагина, следя, чтобы Есенина больше никто не обижал.

Когда протрезвел — выпустили, никаких бумаг не составляя.

Есенин в компании нескольких местных товарищей отпраздновал возвращение из участка.

На следующий день, 28-го, дождавшись, когда Чагин уйдёт на работу, он пошёл на улицу, предположительно за пивом. Увидел собачку и, поскольку любил животных, решил забрать с собой.

На беду, у собачки вдруг обнаружилась хозяйка — и подняла крик: животное воруют.

Есенин ответил: твоя — не твоя, не важно; в любом случае я пойду с этой собачкой гулять.

И пошёл.

На шум сбежалась милиция.

Есенин добычи не уступал. Рвали друг у друга из рук напуганного пёсика, веселили народ. Собаку вернули хозяйке. Есенин оказался в том же отделении, откуда вышел накануне.

Вызванная Чагиным, приехала Толстая — совсем не обиженная, а только изнывающая от жалости к своему несчастному жениху, «страшно милому и страшно грустному» — таким она увидела его в отделении.

Провела там возле него 14 часов, пока товарищи и приятели уже во второй раз добивались освобождения Сергея.

Освободили его только 29-го — и они тут же с Толстой вернулись в Мардакяны.

Чагин, добрейшая душа (другой партиец уже попросил бы съехать такого гостя, чтобы «не порочил»), 30-го пишет ему:

«Дружище Сергей, ты восстановил против себя милицейскую публику (среди неё есть, между прочим, партийцы) дьявольски. Этим объясняется, что при всей моей нажимистости два дня ничего не удавалось мне сделать. <���…> Удержись хоть на этот раз. Пощади Софью Андреевну…»

Когда месяц назад Есенин и Толстая прибыли сюда, они были уверены, что путешествие их продлится несколько месяцев: дальше будет то ли Крым, то ли даже Байкал и точно — Грузия…

Устали от отдыха так, как будто в поле проработали весь этот месяц.

Начали собираться обратно.

Накануне отъезда Чагин отпаивал Есенина водичкой из кастальского источника.

— Смотри, до чего ржавый жёлоб, — заметил Есенин, поднимая лицо от воды. — Вот такой же проржавевший жёлоб и я. Через меня вода течёт почище этой родниковой. А сам я — ржавый. Хуже этого жёлоба.

3 сентября Сергей и Софья выехали в Москву.

Дорога Есенину всегда давалась сложно.

К финалу пути у Толстой кончились силы сдерживать Есенина.

Уже будучи под Тулой, Есенин отправился в вагон-ресторан, где, судя по сохранившемуся счёту, выпил очередную бутылку портвейна.

Возвращаясь обратно, Есенин неожиданно для самого себя задержался возле купе дипломатического курьера Альфреда Рога — и, видимо, захотел его навестить.

С этой целью Есенин настойчиво постучал в дверь.

Скорей всего, дипломатический курьер Рога не понравился Есенину несколько раньше — иначе с чего бы он выбрал именно это купе?

Дипломатический курьер Рога, приоткрыв дверь, попросил оставить его в покое, на что Есенин ответил энергично составленной речью, содержавшей прямую угрозу лишить курьера здоровья, а возможно, и жизни. Заодно «жидом» назвал. Причём не по адресу — тот был латыш.

На звук голосов явился сосед дипкурьера, некий Юрий Левит, оказавшийся членом Моссовета и начальником отдела благоустройства Москвы. Он попытался то ли сгладить конфликт, то ли поставить Есенина на место и тоже, на этот раз верно, был определён по национальности и послан по матушке.

Милиция. Задержание. Протокол.

Три скандала за неделю — даже по есенинским меркам перебор.

По итогам этого происшествия Наркомат иностранных дел подал заявление на Есенина.

Возбудили очередное уголовное дело.

В августовском номере журнала «Бурав» было опубликовано бестолковое, но, в свете всего происходящего и грядущего, страшное стихотворение, посвящённое Есенину.

Автор — молодой поэт Яков Городской (забавно, что его настоящая фамилия была Блюмкин). Место написания — лагеря военных сборов.