Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Покатав туда-сюда в голове мысль, у кого бы попросить, скоро понял: выбор минимален.

Можно у Берзинь — но не очень удобно.

К Сахарову не хочется обращаться.

Не Чагину же писать.

У Эрлиха ещё можно было бы — так у него точно нет.

Так что… кроме как у Толстой, особенно и не у кого.

Что бы там между ним и Софьей ни случилось, Есенин был уверен: она его простит, уже простила.

Так ведь было всегда. За пьянство, за брошенных детей, за драки, за измены, за грубость, за бессонницы его прощали все женщины: Изряднова, Райх, Вольпин, Бениславская, Дункан… И Толстая, невзирая на фамилию, попала в те же незримые силки.

Отправил ей телеграмму.

Она тут же переслала 30 рублей: «Сергей, милый, посылаем пока немного денег — сколько есть. Через три дня пришлём ещё. Очень надеюсь, что тебе там хорошо. Пришли хоть несколько слов».

Ходил с отцом на сенокос, вдвоём.

Съездил на два дня с рыбацкой артелью далеко по реке. 20 лет ничего подобного в его жизни не было.

Даже мать немного успокоилась: может, не сопьётся всё-таки?

Отдохнул, похорошел, загорел.

Только константиновский знакомый, соученик Есенина Сергей Соколов запишет: «…было немного странно смотреть на этого до глубины души русского человека, шагающего в модном заграничном костюме по пыльной деревенской дороге».

Быть может, Есенин так пытался вернуть себе уважение земляков?

Словно говоря: я именно тот, о котором вы все слышали. Мальчишка, который выбрался из местной среды, долетел до самой Америки и вернулся обратно, чтобы у всех на глазах пройтись нарядным по большаку. А тот, что недавно в женском платье и в сандалиях плясал, — не я. И ещё, милые, милые крестьяне, я понял, что я другой, не такой, как вы. Так что можете не посмеиваться в окошко над моим заграничным костюмом.

В тот заезд Есенин сочинил два прекрасных стихотворения, где обо всём сказано просто и беспощадно.

Первое: «Каждый труд благослови удача…»

Они опростели — и на сенокосе, и в рыбачьей артели, — а он нет. Он уже не растворялся среди них. Раньше, может, смог бы, в позапрошлой жизни. В этой — нет.

Он же буквально цитирует Соколова с его замечанием о странном человеке в европейском костюме. «Соглядатаем» себя назвал. Чужаком.

А дальше ещё страшнее:

Есенин беспощадно ломает грамматику («к родине отвык», «в душу плачут») — и тем самым достигает какого-то болезненного, пронзительного, точнейшего эффекта.

Ладно бы ещё, как в прошлых стихах, чуждыми казались ему деревенские комсомольцы, поющие агитки Бедного Демьяна, — это полбеды! Он с пашнями и лесами уже не чувствует родства: они ль его отринули, сам ли он отвык, — но всё есть, как оно есть.

Смертная тоска на сердце.

Та же тема развивается в следующем стихотворении «Видно, так заведено навеки…».

Оно — о Софье Толстой и о том кольце, которое вынул ему попугай.

Как в бреду, Есенину мнится, что Толстая это кольцо уже передарила кому-то, другому мужчине.

Есенин никак не может себе объяснить: отчего эта мука, откуда, почему?

Накручивает себе трагическое ощущение: ему изменили, над ним издевается другой мужчина — хуже, чем он подшутил над своим товарищем Пильняком. Хотя втайне знает: нет этого ничего, обожает его Соня, последние 30 рублей выслала и ещё ищет, сама перезанимает — лишь бы он тут пошёл на лад, перестал так страдать сердцем.

Жизни он край видит — вот откуда мука.

Никакие попугаи тут ни при чём.

15 июля 1925 года отправляет Софье Толстой ответную телеграмму: «Чувствую хорошо скоро увижу люблю — Сергей».

Письмо с того света будто. Если нитка с бусами оборвётся и бусы на каменный пол посыплются — такой же звук будет, как от этих неживых слов.

16 июля Есенин возвращается из Константинова в Москву.

Сразу идёт в «Красную новь» и читает там два новых стихотворения.

Василий Наседкин запишет о стихах: «…мне послышались новые, бодрые нотки».

«Бодрые нотки»? Когда в таких стихах слышатся бодрые нотки, надо креститься.

Скелет костьми гремит, а в ответ: ну что, бодренько так. Трам-трам. Можно даже станцевать.

В день возвращения Есенина в Москву мать Софьи Ольга Константиновна пишет ей: «Я могу примириться и относиться к случившемуся, как к большому кресту и испытанию, выпавшему тебе и мне. Тебя я буду всегда любить, сердце моё полно ужаса и жалости к тебе, недоумения — как ты можешь связывать свою жизнь с пьяным, хотя бы и добрым человеком».

Что могла ответить Соня? — «мама, зато он гений»? Так? Или как?

Мать пишет: «Неужели ты не нашла лучшей цели в жизни, высшего смысла её, как только стать женой пьяницы, хотя бы и модного поэта?»

И далее: «Бедная, бедная ты моя девочка. Моё сердце разрывается и от горя, и от ужаса за тебя, и от возмущения и отвращения».

Сама Соня вспомнит, каким был Есенин по возвращении: «…ложились спать в нехорошем друг к другу чувстве».

Он не хотел её.

И тем не менее от планов своих они не отказываются: свадьба.

А потом, решили, на Кавказ, к Чагину, к Тициану Табидзе, к Яшвили, к грузинам, к азербайджанцам, к абхазам — к друзьям, к братьям.

Там, может, станет полегче.

Там чёрная жизнь вдруг допустит в себя золото, и прояснеет, и станет солнечней, проще.

Есенин составляет список тех, кого хотел бы видеть на свадьбе. Или, вернее, кого надо не забыть позвать, потому что в списке нет Сахарова, Наседкина, Ивана Касаткина и Эрлиха — они само собой подразумевались.

Зато есть Воронский — как без него?

Неожиданный гость — Виссарион Казанский, финансист и счетовод из «Красной нови». Не раз выручал Есенина авансом и мог пригодиться впоследствии.

Ещё одно новое имя — Виктор Шкловский. Замечательный критик, умнейший тип с романной биографией: тоже из эсеров, воевал в Первую мировую, воевал за красных, воевал против красных, опасаясь преследования как эсер, ушёл по льду залива в Финляндию, жил в Германии, не прижился там, вернулся обратно. Он никогда не был не то что есенинским другом, но даже приятелем, однако в тот год они несколько раз виделись, разговаривали. Он Есенину понравился. Кроме того, Шкловский представлял «Леф», и с литературной точки зрения это был хороший шаг — таким оригинальным образом расположить к себе оппонентов.