Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Есенин был подписан на все публикации о нём и упоминания его имени.

Вернувшись в Москву, он это прочтёт.

Сразу по возвращении Есенин попросил Бениславскую подыскать ему квартиру.

Он её простил, а простила ли она — ему не было никакого дела.

«Найди квартиру, Галь, хорошо? Квартиру и санаторий».

Приехать с персидской дачи, с кипарисами и бассейном, — и направиться лечиться…

Галя — только и ждавшая, когда он, наконец, её окликнет, — бросилась хлопотать в Мосздрав.

Обегала там сотню кабинетов, со всеми договорилась, истратила всё своё обаяние, истоптала ноги.

Есенин съездил, посмотрел предоставленный ему Надеждинский санаторий и говорит: не хочу. Раздумал.

Он снова стал периодически ночевать у Бениславской. Без всяких притязаний, на которые у него едва ли остались силы.

Но знала бы об этом бедная Толстая!

«Трезвый он не заходит, забывает, — записывала Бениславская в дневнике. — Напьётся — сейчас же [звонит] 58–36, с ночёвкой. В чём дело? Или у пьяного прорывается, и ему хочется видеть меня, а трезвому не хватает смелости? Или оттого, что Толстая противна, у пьяного нет сил ехать к ней, а ночевать где-нибудь надо».

Оба варианта неверны: и видеть Бениславскую не хочется, и Толстая не сказать чтобы противна — просто нужно место, где ты ничего не должен изображать.

Бениславская сама об этом знает, отвечая на собственные вопросы: «Не хочется к Толстой, ну а сюда так просто, как домой; привык, что я не ругаю его пьяного и т. д. Была бы комната, поехал бы туда».

Где бы ни ночевал Есенин, Толстая так и не отказывалась выйти за него замуж. Она была с ним счастлива! С любым.

Она принудила свою мать заниматься пропиской Есенина — ещё не ставшего её мужем — в их квартире.

Мать всё лето безрезультатно ходила по кабинетам, из-за этих забот так и не выбравшись отдохнуть на юг, и писала дочери слезные письма, повторяя из раза в раз, по кругу: скажи, что с ним? Говорят, у него туберкулёз? Говорят, он совсем спился? Дочка! Девочка! Ты не передумаешь?

«…вчера поздно вечером, — писала Ольга Константиновна дочери, — я шла домой, когда встретила одну нашу жилицу, которая сказала мне, что видела, как к нам пронесли совершенно пьяного господина, и спрашивала — кто же это у нас поселился?»

Мучения матери дочку не волновали.

На интерес жилиц дочка не реагировала.

Передумывать дочка не желала.

«Соня, — просила мать, — ради бога, умоляю тебя, воздержись от решительного шага и, наоборот, при первой же возможности отвези его, хотя бы пьяного, в лечебницу. Как тебе не противно иметь дело с таким! Ты, не имевшая жалости ни к кому, даже к больному мужу, вдруг начинаешь служить почти первому встречному — пьяному, только потому, что ты влюблена в него чувственно !»

Берзинь как-то спросила Софью Толстую:

— Вы уверены, что справитесь?

Та ответила:

— Да, я уверена, что со мной он сможет вернуться к жизни.

— Отчего ж он через день по ночам звонит по номеру 58–36? — могла спросить Бениславская.

А могла и не спросить.

Если к Айседоре Галя ещё ревновала Есенина, то сейчас уже ни к кому.

Предсмертных не ревнуют. Мёртвых тем более.

Мёртвые принадлежат всем.

Но Соня всё-таки была уверена, что ей.

18 сентября в Москве по адресу Успенский переулок, дом 3, был зарегистрирован брак Сергея Есенина и Софьи Толстой, взявшей фамилию мужа.

По поводу свадьбы Софье, теперь уже Есениной, писала поэтесса Мария Шкапская:

«Сонюшка, родненькая моя.

Я до сих пор не знала о Вашем замужестве. Что ж, деточка, в женщине всегда есть жажда мученичества. Знаю, что будет Вам трудно, но ведь и Вы не принадлежите к числу тех, кто выбирает себе лёгкие дороги в жизни. Как же только Борис Андреевич?»

Шкапская имела в виду Пильняка.

Какое здесь всё, с позволения сказать, «женское» — всё это якобы сострадание, а на самом деле нанесение нескольких ощутимых уколов подряд — даром что Шкапская была прекрасной и поистине религиозной поэтессой. И всё равно слышится: что, Сонечка моя, мученичества захотелось? а Пильняка бросила? и как он там — лучше, чем парализованный Сухотин? Расскажи мне. Расскажи, как твой Сергей пьёт и валяется, а Пильняк рыдает. И тогда моё — твоей вернейшей подруги — чувство будет удовлетворено.

Между тем первые три дня семейной жизни — мы уже не иронизируем — Есенин даже не пил.

Свадьбу они решили не собирать. Отметили едва ли не вдвоём.

Никаких гостей на следующий день, и через день, и на третий тоже — не ждали, не звали.

Бывали Катя и Шура Есенины, Василий Наседкин, продолжавший ухаживать за Катей, — да, пожалуй, и всё; играли в буриме, в шарады, в шашки.

Вечерами выходили в ресторан, но и там Есенин изо всех сил сдерживал себя: вот у меня семья, вот я муж, вот мой быт.

Сходил в Госиздат, забрал ворох своих рукописей, так и не приведённых в порядок, и вместе с Соней занялся ими, понемногу собирая желанный свой трёхтомник: в первом томике стихи, во втором — «маленькие поэмы», в третьем — большие поэмы.

Именно тогда, впопыхах, на глаз, Есенин расставил даты, не имевшие никакого отношения к действительности: «Хороша была Танюша…», «Выткался на озере…», «Матушка в купальницу по лесу бродила…», «Дымом половодье…» и ряд других стихотворений, написанных в 1914–1916 годах, были датированы 1910–1912-м.

Директор Госиздата Евдокимов это заметил и несколько раз просил датировку поправить. Есенин обещал, но руки так и не дошли.

Были забыты и не вошли в собрание многочисленные стихотворные шедевры — от ранних антологических «Берёзы» и «Черёмухи» до ряда важнейших предреволюционных стихов, таких как «Гаснут красные крылья заката…», «Наша вера не погасла…», «Не в моего ты Бога верила…» и «Закружилась пряжа снежистого льна…».

Выпала одна из лучших «маленьких поэм» «Сельский часослов»; затерялся ряд поздних сильнейших стихов: «Грубым даётся радость…», «Папиросники», «Воспоминание», «Неуютная жидкая лунность…», «Я иду долиной. На затылке кепи…».

Впрочем, ряд важнейших текстов Есенин мог выбросить осмысленно: скажем, «маленькую поэму» «Исус-младенец» — за очевидную религиозность, чудесное стихотворение «Прощание с Мариенгофом» — потому что о Мариенгофе не хотел вспоминать так нежно, а посвящённую Ленину «маленькую поэму» «Капитан Земли» — по той причине, что её обругал Чагин.

Наконец, «Чёрный человек», по объёму совершенно очевидно являющийся «маленькой поэмой», будет перенесён в третий том, к «настоящим» поэмам. Но и здесь очевиден замысел Есенина: по форме это большое стихотворение, а по сути — финал всего.

Василий Наседкин вспоминает, что любимой песней Есенина в ту осень была «Прощай, жизнь, радость моя…».