Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Из писателей: Всеволод Иванов. Либединский — этот из «напостовцев», и смысл приглашения почти такой же, как в случае Шкловского; однако с Либединским по-человечески у Есенина были чуть более близкие отношения.

(Сахаров дописал на том же листке, рядом: Бабель.)

Из поэтов: Ваня Грузинов, Казин.

(Толстая дописала: Орешин и Клычков.)

Ещё пианист и музыковед Марк Мейчик и актёр МХАТа Виктор Ключарев.

Но Василия Качалова — отчего-то нет. Тоже, быть может, предполагался, как несколько самых близких товарищей?

Приблудного после последней драки могли не звать вполне осмысленно.

Не было, что характерно, Вардина; но его сложно было позвать вместе с Воронским.

Не было Клюева. Не было никого, кроме Вани Грузинова, из имажинистов — ни Ройзмана, ни Эрдмана, ни даже ленинградских. Не вписана никакая родня.

Мейерхольда тоже нет — ему же пришлось бы с Райх явиться.

Зато в числе приглашённых женского пола — Анна Абрамовна Берзинь и… Като. Чтобы было кого в губы поцеловать в очередь с супругой.

Сбоку приписаны ещё два женских имени: Соня и Яна. То есть Софья Виноградская и Яна Козловская.

Обе были ему настоящими друзьями, помощницами и спасительницами.

Бениславская не предполагалась. Но её и не было в Москве.

24 июля Есенин устроил мальчишник.

Были почти все из числа приглашённых на свадьбу мужчин.

Есенину старались не давать вина.

Он согласился пить воду.

Чокался со всеми водой — но, почти всерьёз играя, морщился, как от водки, и, торопясь, закусывал.

Никакого праздника не получалось. Он был мрачен.

В какой-то момент взял гитару и спел: «Есть одна хорошая песня у соловушки…»

Про песню панихидную по его головушке.

Впечатления были настолько сильными, что друзья бросились его целовать, гладить, обнимать.

Потом вдруг исчез — все подумали, что сбежал с праздника.

Хозяйка дома тихо нашла Либединского и шепнула: он в соседней комнате, тебя зовёт.

Либединский прошёл туда.

Есенин рыдал.

— Что с тобой? — не понял Либединский.

Его позвали не как самого близкого, а как самого чужого в этой компании.

Что скажут близкие, Есенин и так знал.

Но, может, этот нашёл бы другие слова — такая была надежда.

— Ничего не выйдет, — повторял Есенин, задыхаясь от плача.

— Из чего? — ошарашенный, переспрашивал Либединский.

Что должен был ответить Есенин? «Из моей жизни»? Он ведь об этом рыдал.

Но разве так скажешь?

— Из этой чёртовой свадьбы.

— Так не женись, — простодушно сказал Либединский.

Никакого разговора не получалось. И не могло получиться.

Но всё равно поговорили.

— Так надо, — повторял Есенин. — Так надо.

Вытер слёзы. Вышли к гостям.

25 июля 1925 года Есенин и Толстая выехали на Кавказ.

Проезжая Таганрог, Софья пишет матери:

«Мама, дорогая, второй день к концу. Москва кажется дьявольским, кошмарным сном. Будущее в тумане. А настоящее удивительное — так тихо, тихо, спокойно и дружно. Едим, спим и оба безумно счастливы отдыхом. Никакого пьянства, никаких разговоров, огорчений — всё, как в хорошем сне…»

Это ж надо довести до такого невесту: полтора дня не пил — и она уже вне себя от радости.

28 июля прибыли в Баку и вечером того же дня отправились на дачу Чагина в Мардакяны.

Чагин за рулём автомобиля.

У Софьи определённо имелся если не в широком смысле литературный, то как минимум эпистолярный дар: «Это 50 вёрст. Ехали ночью. У меня всё, как во сне, осталось. Сперва Баку — узкие, узкие улицы, плоские крыши, специфическая южная ночная толпа. Потом окраины, заводы, фабрики, рабочие посёлки и… промысла. Огромные нефтяные озёра и вышки. Лес вышек. Всюду огни, стук черпалок и лёгкие стройные силуэты вышек. Это сказочно красиво. Я думаю, что глаза всех русских художников плохо выбирают темы. И сколько их, вышек! Ужас! А потом огромная каменистая, голая, выжженная степь. Даль неоглядная, тишина, торжественность библейские, и медленно тянутся в город персидские тележки с фруктами… И все они расписаны разными красками и удивительными рисунками».

Доехали — и ахнули: дом с огромным садом, бассейнами и фонтанами.

Наверняка вся эта роскошь до революции принадлежала какому-то местному беку.

Толстая: «…удивительные Мардакяны — это оазис среди степи. Какие-то персидские вельможи когда-то искусственно его устроили. Теперь это маленькое местечко, вокзал узкоколейки, лавочки, бульвар, всё грошовое и крошечное. Старинная, прекрасная мечеть и всюду изумительная персидская архитектура».

Она пишет, что их сад — «самый лучший» в селении, что каждая клумба — как маленькое поле: астры, гвоздики, георгины, гортензии и т. д., и т. п.

По пути к даче — аллея огромных старых кипарисов.

Почти полная иллюзия Персии — Чагин выполнил-таки партийное поручение Кирова.

Начался отдых.

Играли в крокет, читали книги. Есенин много работал.

Ездили на пляж — три версты на узкоколейке.

Первое время Есенин был нежен и обходителен. «…подарил мне, — хвалилась Толстая матери, — резиновый чепчик для головы, жёлтый с украшениями, и он мне страшно идёт».

«Изредка в кино ходим — серые каменные стены, песок, скамейки, и небо открытое, и экран. Ужасно мне нравится».

Местная публика с характерным удивлением комментировала происходящее на экране — и эти реплики умиляли Сергея и Софью куда больше, чем сюжет фильма; чтобы не показаться грубыми, они хохотали в кулаки и вытирали слёзы.

Толстая сияла: вот! Вот ради чего она выходит за него замуж! Ради всего этого!

«Когда хотим вести светский образ жизни — идём на вокзал, покупаем газеты и журналы и пьём пиво. У нашего дома муравьи переселяются, и мы сидим над ними часами. У моего Сергея две прекрасные черты — любовь к детям и к животным».

Когда Есенин начинал скучать, он выезжал в Баку — Толстая его отпускала.

Два дня там пьянствовал в чёрную голову и возвращался отлёживаться.

Она за ним ухаживала. С ними время от времени жила жена Чагина Клара — помогала Софье вернуть жениха к жизни.

Чагин писал из Баку: «Дружище Сергей, крепись и дальше. Набедокурено довольно — хватит».

Через день-другой Есенин возвращался к письменному столу.

По утрам их будили сотни воробьёв. Стихи «Море голосов воробьиных…» — об этом.

Толстая признаётся: через неделю-другую они заскучали.

Особенно Сергей.

Что при этом было у Есенина на душе, едва ли не поймёшь до конца по письмам Толстой, тем более обращённым к матери, которой надо было доказать, что её выбор верен и надёжен.

А вот по стихам, написанным в те дни, кажется, можно.