Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

— Я устал, я очень устал, я конченый человек.

— Ты отдохни, перестань пить, и всё пройдёт.

— Милый мой, я душой устал, понимаешь, душой… У меня в душе пусто».

24 или 25 ноября Есенина последний раз видел Сергей Городецкий — столкнулись на Тверской. Городецкий записал без обиняков: «Вид у него был скверный».

И вдруг в те же дни Есенин начинает составлять план журнала, который хочет выпустить.

Наверняка Сонечка, чтобы отвлечь его от очередной прогулки в город, которая могла невесть чем кончиться, напомнила:

— Серёжа, а журнал? Помнишь, говорил, что хочешь журнал свой?

— Да, журнал.

— Давай составим план. Не ходи пока никуда.

— План?

Достали чистую бумагу, карандаши, чтобы записывать всё.

Развеселился, как в детстве.

Какая хорошая игра!

Итак, что будет в журнале?

Стихи Есенина, Наседкина, Грузинова. Статья Есенина и статья Грузинова. Репродукции картин Петра Кончаловского. Статья Дмитрия Кончаловского о современной живописи.

…Это всё ничего не значило.

Журнал он не смог выпустить и в куда более благоприятные годы, при полном способствовании тогда ещё всесильного Троцкого и при разрешении Накорякова. Эти мечтания не столько говорят о возможных перспективах Есенина, сколько вопиют об отсутствии всяких перспектив.

Какой, боже мой, журнал?

Какая статья Есенина?

Последнюю опубликованную статью Есенин написал в 1921 году!

Что за отдел поэзии такой — из Грузинова и Наседкина?

А что там ещё, в этом отделе?

Софья Толстая сидела с Есениным, как самая терпеливая няня, счастливая, что хоть на час его отвлекла; высчитывала расходы на типографию, на бумагу…

Он смеялся, потирал руки.

Так неизлечимо больным рассказывают, что следующим летом они поедут куда-нибудь в горы.

Сама Толстая тем временем писала Волошиным в Коктебель, прямо признаваясь, что приехать к ним они с Есениным никак не могут, потому что ничего, кроме пьянства и скандалов, Волошины не увидят.

Хоть что-то она уже понимала.

Зашёл к ним в гости Юрий Либединский; пока Софья была рядом, говорили про деревню, про колхозы. Есенин казался заинтересованным, переспрашивал, вглядывался в собеседника.

Но едва она отошла, тут же пожаловался:

— Борода надоела.

— Какая борода? — не понял Либединский.

— Какая-какая. Смотри. Раз борода, — и показал на большой портрет Льва Толстого. — Два борода, — показал на групповое фото семьи Толстых. — Три! Четыре! Пять! Шесть!.. С велосипедом! Верхом! С сохой! Надоело!

Либединский: «Я ушёл в предчувствии беды».

Последнее публичное выступление Есенина было в Доме печати.

Мероприятие значилось как вечер современной поэзии, поэтому выступавших было много, и ему пришлось дожидаться своей очереди.

После первого отделения его видели в фойе.

Вспоминает литературовед Евгений Балабанович: «…он сел на первый попавшийся стул чуть ли не в центре фойе. Меня поразило лицо поэта. Это был преждевременно постаревший, очень усталый человек. На лице резко обозначились морщины, и самое лицо было серым, одутловатым. Есенин казался глубоко ушедшим в себя. Он точно не видел окружающих. Мимо поэта ходила публика, но Есенин ни на кого не обращал внимания, и к нему никто не смел подойти».

Грузинов добавляет: «Его выступление отложили к концу. Опасались, что публика, выслушав Есенина в начале вечера, не захочет слушать других поэтов и разойдётся… Голос у него был хриплый. Читал он с большим напряжением. Градом с него лил пот».

Когда Есенин стал читать последнее стихотворение — «Синий туман, снеговое раздолье…», — он остановился перед последними строфами и замолчал.

Он будто разучился говорить.

Ему надо было произнести вслух вот это:

Есенин смотрел поверх зала.

Зал смотрел на него.

Все молчали.

Он собрался с силами и еле слышно дочитал.

Публика бешено аплодировала.

Есенин, не оглядываясь, ушёл за кулисы.

Грузинов констатирует: «Он прощался с эстрадой».

26 ноября Есенин лёг на лечение в психиатрическую клинику 1-го Московского государственного университета по адресу: Божениновский переулок, дом 9.

Накануне заходил к Миклашевской. Просил, чтобы навещала его.

Та ни разу не пришла.

Потом, уже после его смерти, сказала: думала, будет Толстая.

И правильно думала.

Какой с Миклашевской может быть спрос?

Заходила Толстая, сёстры заходили, Наседкин.

Мариенгоф с Никритиной были — перебесившийся от своих обид Анатолий понял, что лучше друга у него не было и вряд ли будет.

Никритина записала, что у Есенина навязчивые мысли о самоубийстве.

О самоубийстве вообще.

Он сидел и рассуждал, что есть такие больные люди, которые себя убивают.

Мариенгоф и Никритина осторожно поддерживали разговор.

28 ноября в клинике Есенин пишет стихотворение «Клён ты мой опавший…» — про то, как сам себе он казался клёном, «только не опавшим», каким он стал, «а вовсю зелёным».

В последний день ноября три тома собрания сочинений Есенина уходят в печать.

2 декабря, в очередной приход Софьи, Есенин предлагает ей развестись.

Два с половиной месяца уже прожили — ну сколько можно! Долго! Очень долго!

Кое-как Софья уговорила его подождать, подумать, не спешить.

Дома рыдала.

Надеялась: успокоится, всмотрится в неё, поймёт, как она любит его; пожалеет, наконец.

Он протянул ещё два дня.

5-го опять вдрызг разругались — с его подачи.

Он бешено винил её во всём.

Получалось, что это она упекла его сюда.

А в клинике всё время горит свет!

В его одноместной палате всё время открыты двери!

Все приходящие в больницу проходят мимо его палаты и смотрят на него!

Все!

И она — чужая, ненужная, влюблённая и за это ещё более презираемая — тоже смотрит и смотрит своими влюблёнными толстовскими глазами!

Недавно ещё кричавший Евдокимову, что за границу не поедет ни за что, теперь Есенин снова передумал: надо уезжать отсюда. За границу! Надо уезжать, твердил он.

Там в палатах не горит свет, там закрыты двери, там никто на него не станет смотреть, там нет этой постылой жены, а есть какая-то другая, которая его ждет, жалеет, любит.

После «Клёна…» Есенин пишет в клинике ещё несколько стихотворений, все любовные, и все не о Софье. А если о ней — то вот так: