Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Толстая безропотно, с истинно христианским терпением всё это сносила, не высказав ни единого упрёка.

Но ещё через день, когда он при посторонних кричал на неё, не выбирая слов, написала, кусая губы, записку: «Сергей, ты можешь быть совсем спокоен. Моя надежда исчезла. Я не приду к тебе. Мне без тебя очень плохо, но тебе без меня лучше».

Даже здесь, в этой записке, была надежда, что он её окликнет, позовёт.

Прислал ответное письмо: мол, прости, прости, мне тоже без тебя плохо.

Это всё, что нужно было её сердцу для абсолютного счастья.

Но у Есенина уже новые планы — к чёрту весь этот брак, к чёрту.

За границу всё равно не пустят. Тогда… Кавказ?

Нет, Ленинград, решено.

Он ждёт, этот город.

7 декабря Эрлиху приходит телеграмма: «Немедленно найди 2–3 комнаты, 20 числах переезжаю жить Ленинград телеграфируй — Есенин».

Перед нами очевидная болезненная попытка второй раз войти в одну реку.

Сначала возникает заграница.

Потому что помнил, с каким чувством вылетал туда и как там, пусть всего несколько раз, особенно в самом начале, было хорошо, свободно, одиноко. А как пели «Интернационал»! Как ходили к лучшим портным! Как в ванну забрался — а там пены столько, что можно всю Тверскую вымыть.

А помылся, свистнул — и Кусиков появился. Надоел Кусиков — убежал от него.

О том, что за границей он проживал, прожигал, тратил налево и направо деньги Айседоры, Есенин не думал.

О том, что там нет никакого Евдокимыча, никакого Воронского, никакого Чагина, никакого Кирова, никакого Дзержинского, никакого Луначарского, никакой треклятой советской власти, которая платит по рублю за строку, думать не желал.

Или Кавказ?

Как хорошо было на Кавказе!

Особенно в тот раз, когда впервые приехал к Чагину.

Там эти чудесные грузинские поэты, «Голубые роги», коровьи глаза Тициана Табидзе, невозможные застолья, вино, от которого не пьянеешь…

И Абхазия! И Азербайджан! И Персия зовущая!

То, что в следующий раз он где-то там пытался утопиться, а потом, в другой заезд, ещё и с веранды бросался оземь — это не важно, это второстепенное, третьестепенное.

А Ленинград, Петроград, Петербург?

Это ж было совсем недавно, позавчера! Надо только оглянуться!

Он был такой юный, такой красивый, такой свежий.

От него константиновским лугом пахло, яблоком, Яблочным Спасом.

Надо снова туда собираться.

9 декабря, вдруг потеплевший к жене, Есенин пишет ей записку: «Соня! Пожалуйста, пришли мне книжку Б.».

По свидетельству Софьи Толстой, последние книги, которые читал в своей жизни Есенин, — это два томика стихов Блока.

…А то ведь явишься к Александру Александровичу — и на память не процитируешь, чем ему обязан, чему научился у него.

Есенин, пришло время признаться, научился у Блока очень многому.

Это ничего, гений у гения может поучиться, им можно.

Например, научился графике.

(До той поры Есенин чаще работал акварелью или маслом.)

Поэма «Двенадцать» сделана, конечно, в графике, отточенным карандашом, в чёрно-белой гамме: «Гуляет ветер, порхает снег, / Идут двенадцать человек. / Винтовок чёрные ремни, / Кругом огни, огни, огни…»

Графикой сделаны и поздние революционные вещи Есенина — и «Баллада о 26», и «Поэма о 36» с их точёными линиями и резкими углами, в том числе ритмическими.

Равно как и частушечный, раёшный, скомороший перепляс есенинский «Песни о великом походе», безусловно, будет апеллировать всё к той же поэме «Двенадцать».

Есенин научится у Блока городской музыке.

«Москва кабацкая» — это, конечно же, цикл романсов (хотя там гармонист «пальцы льёт волной»). Это — Блок с его кабаками и вконец опустившимися незнакомками («Излюбили тебя, измызгали…» — а с Блоком, тварь такая, ещё таинственной была, ещё надушенной, туманной).

«Чёрный человек» — тоже, безусловно, Блок (интонационно — «Да, я мёртв», а смыслово — частая у Блока тема двойников).

Наконец, главное.

Последние годы, при всём непрестанном пьяном мандраже и гонке куда-то, в чём-то главном — в стихах, во взгляде — Есенина всякий раз, когда он бывал трезвым хотя бы час, характеризовала стоическая предсмертная несуетность.

Столь же несуетно в преддверии смерти вели себя и Пушкин, и Лермонтов; но они были сотню лет назад, а Блок — только что, почти на глазах.

Он показал, как это делается.

Связь Есенина и Блока была незримой, но неотвязной.

Блок будто бы проводил Есенина через всю его жизнь.

В своё время Блок встретил его из Москвы — «чистого, звонкого, голосистого» (блоковские эпитеты).

Теперь приходила пора встретить его снова: без чистоты, без звона, без голоса.

Это ничего. Это жизнь. Это смерть.

18 декабря Толстая в очередной раз пришла навестить Есенина, принесла ему домашние угощения, постиранное бельё.

Он отказался к ней выходить.

Подождала час.

Не вышел.

Возвратившись домой, она решает покончить жизнь самоубийством.

Пишет прощальное письмо:

«Я думала сделать это, ничего вам не объясняя, пусть бы вы думали, что это минута ненормальности, но зная, что вас замучают вопросы, сомненья, догадки и вы будете больше мучаться, чем если я скажу вам всю правду. Да, мама, я ухожу… я встретила Сергея. И я поняла, что это очень большое и роковое. Это не было ни чувственностью, ни страстью. Как любовник он мне совсем не был нужен. Я просто полюбила его всего. Я знаю, что иду на крест, и шла сознательно, потому что ничего в жизни не было жаль. Я хотела жить только для него. И незаметно построила и для себя. Я всю себя отдала ему. Я совсем оглохла и ослепла, и есть только он один. Теперь я ему больше не нужна, и у меня ничего не остаётся. И самое страшное, у меня нет сил искать.

Если вы любите меня и если после смерти моей моя просьба вам дорога, то я прошу вас ни в мыслях, ни в словах никогда Сергея не осуждать и ни в чём не винить. Что от того, что он пил и пьяным мучил меня. Он любил меня, и любовь его всё покрывала. И я была счастлива, безумно счастлива. Умирая, благодарю его и за всё его прощаю…»

Написав это, Толстая задумалась — а как это делается?

Верёвкой? В ванной? Ножом можно? Это удобно?

Измучившись, свернулась на кровати и снова рыдала.

Позвонили в дверь.

Принесли записку от Есенина.

Бросилась — всё лицо красное; раскрыла, замирая сердцем…

Там было написано: «Соня. Переведи комнату на себя. Ведь я уезжаю и поэтому нецелесообразно платить лишние деньги, тем более повышенно».

Всё это как-то разом её отрезвило.

Не то чтобы она, стеная, стала повторять: «Боже, какое ничтожество! Какой подонок! Какой идиот!» — нет.

Просто эта записка парадоксальным образом вернула ей рациональное сознание.

Пошла, выпила воды. Целый стакан, большими глотками.